Придумала себе сентиментальную традицию — едва завидев контуры Манхэттена, который вырастает вдали по мере того, как мы двигаемся по эстакаде Bruckner Expressway, я включаю хрипло-апокалиптическую «First We Take Manhattan». Космические вступительные аккорды и грозно-чувственный голос Леонарда Коэна удивительным образом настраивает меня на встречу с городом-парадоксом. Пока наша машина неуклюже дёргается в пробках, у нас есть возможность насчитать оттенки серого, их в Нью-Йорке не меньше 50. Промышленные, неухоженные, депрессивные лица зданий, прибитые ветром к бордюрам обрывки газет, покорёженные бумажные стаканы и другие ёмкости, накормившие голодных и спешащих, способны навести угрюмость на тех гостей, кто не знает характера города — чтобы проникнуться симпатией к этому неказистому великану нужно время… или чёткий план штурма. В силу дефицита первого, мы были оснащены вторым — за 3 дня нам надо было увидеть всех нудящих в телефон «ну, когда вы уже приедете» друзей и родственников, а промежутки заполнить пищей духовной с культурно-развлекательным привкусом.

Наша первая остановка стала тем самым камнем, убившем двух птичек (всего лишь английская идиома, не волнуйтесь, все пернатые в радиусе нашего присутствия целы и невредимы) — мы и к знакомым на завтрак пожаловали, и наконец-то посмотрели на дом-легенду. Дело в том, что из их окон открывается возмутительно-роскошный вид на здание Дакота, которое вы могли видеть в культовом «Ребёнке Розмари» Романа Полански или более позднем «Ванильном небе» Кэмерона Кроу.

Однако даже если бы эти фильмы не были сняты, дом Дакота вошёл бы в историю города как особенный. Его построили в 1880 году по заказу директора швейной компании Singer. Архитектурное бюро, разработавшее дизайн, также спроектировало отель Plaza и другие luxury-объекты. Дальше начиналось самое каверзное — отбор жильцов. Попасть в колледжи Ivy League или получить заветный Оскар легче, чем стать обладателем ключей в апартаментах в Дакоте. Товарищество жильцов только им известным образом решает — делать ли из того или иного человека соседа. В своё время отказ получили Мелани Гриффит и Антонио Бандерас, Шер, Мадонна, Билли Джоэль, Алекс Родригес и многие другие, кто к обломам не привык.

Меня, скорее, удивляет желание богатых и знаменитых жить в таком ЖК. От одних историй о привидениях и странных шорохах, которыми богата Дакота, мурашки по коже. Особую трагическую метку здание получило 8 декабря 1980 года, когда прямо на входе в него был застрелен Джон Леннон. Его вдова Йоко Оно до сих пор живёт в Дакоте и, если ей верить, видит привидение своего мужа, сидящее за пианино.

Однако смотреть на это величественное здание с высоты, из открытого окна дома напротив — удовольствие, свободное от суеверных помех. Густота впечатления усиливается многоплановостью открывающейся панорамы — за сизыми контурами крыш и готическими башенками расстилается зелёно-бордовый осенний бархат Центрального Парка, а ещё дальше, но от того не менее чётко, вырастает Upper East Side, словно город-утопия.

Продолжением такого вдохновляющего утра стал музей Metropolitan. Прагматически выверенный маршрут до него проходил через Центральный парк. Погода, стоит добавить, в те ранние ноябрьские дни, вопреки своему скудному плюсу, больше напоминала мне московские бесснежные минус 2. Спасибо горячему яблочному сидру, который разогревает нутро не хуже европейского глинтвейна.

Причина, по которой мне непременно надо было попасть в Метрополитан-музей, звалась Феликсом Валлоттоном.

Ещё в сентябре, находясь в Лондоне, я попала на выставку этого швейцарско-французского художника, которая проходила в Королевской Академии Художеств. Впервые о Валлоттоне (1865–1925) я узнала, когда случайно наткнулась на иллюстрацию с его картиной «Купание. Летний вечер». Меня тогда поразило оригинальное наложение одной техники на другую. Плоскость изображения напоминает стиль японской гравюры укиё-э, при этом фигуры на полотне имеют какую-то импрессионистскую бренность.

Либеральный вкус и отказ повиноваться устоявшимся тенденциям проявились у Валлоттона не сразу. Как и многие художники-бунтари, в начале своей карьеры он работал в рамках реализма и во многом пародировал скурпулёзность голландцев (картина «Красные перцы»). Однако со временем у него выработалась потребность иронизировать над окружающей его парижской действительностью и даже вступать в задиристый диалог с его коллегами по цеху. Например, его известное полотно «Белая женщина и чёрная женщина» — это ремейк «Олимпии» Мане.

Признание современников, между тем, Феликс Валлоттон получил, в первую очередь, за возрождение техники гравюр на дереве и за создание сатирических ксилографий, изображавших праздность и лицемерие парижского светского общества.

Выставка в Лондоне оставила после себя приятное послевкусие. Когда я узнала, что её следующая остановка будет в нью-йоркском Метрополитане и совпадёт с нашей поездкой, то сомнений в повторном посещении не было — очень хотелось познакомить мужа с творчеством этого художника. Какого же было моё удивление, когда я не смогла среди уже знакомых мне полотен найти то самое, с обнажёнными купальщицами, в котором так ярко обнаруживает себя талант Валлоттона не только как художника, но и гравёра. Операция по розыску «Купания» была провальной: смотрители выставки, наверное, запомнили странную посетительницу, которая тыкала им под нос фото незнакомой им картины. Судя по всему, цюрихский Кунстхаус не пожелал на столь долгий период отпускать на гастроли одну из своих главных драгоценностей. Однако был и приятный момент в Met — рядом вывесили два портрета Гертруды Стайн (1874–1946) кисти Валлоттона и Пикассо.

Она была покровительницей знаковых персон из мира литературы и искусства, хозяйкой парижского салона, в котором она приютила «потерянное поколение» (кстати, она и придумала этот термин).

Несмотря на первые числа ноября, холл на первом этаже музея уже вовсю напоминал о том, что подступающий год торопится явить нам свою нумерологическую симметрию. Рождественская ёлка, украшенная ангелами и херувимами, вырастает из неаполитанского барочного вертепа (креша), фигурки для которого с 1964 года стала передавать в дар музею художница и коллекционер Лоретта Хайнс Ховард.

Если все туристы рвутся к городской ёлке у Rockefeller Center, то настоящие нью-йоркцы больше ценят именно рождественскую инсталляцию в Met.

Наш план передвижения по городу “перебежками” набирал обороты. По соседству с Метрополитан-музеем, всего в 5 минутах ходьбы, находится галерея Neue, посещение которой я наметила себе в число «обязательных культурных флажков» после прочтения незабываемой книги «The Lady in Gold» авторства американской журналистки Энн-Мари О’Коннор.

Возможно, кто-то из вас смотрел одноименный фильм с Хелен Миррен и Райаном Рейнольдсом, создатели которого вдохновились именно этим увлекательным документальным произведением.

За обложкой с репродукцией одного из самых магнетических портретов 20-го века скрывается не просто история создания и дальнейшая судьба этой картины. В книге описана жизнь Вены начала 20-го века, изменившаяся навсегда после кошмарных событий, катализатором которых стал несостоявшийся художник (если бы в 1907 году приёмная комиссия в Венской Академии Художеств была благосклонней к классическим рисункам австрийца Адольфа, может быть, клапан ненависти удалось бы закрыть?!) Когда-то портрет «Женщина в золотом» украшал стены одной их самых богемных квартир Вены, принадлежавшей крупному сахарозаводчику Фердинанду и его супруге Адель Бауэр. Однако после Аншлюса «прекрасной эпохе» Вены, интеллектуальным и культурным цементом которой была еврейская элита, пришёл конец. Картины, фарфор, драгоценности потеряли своих владельцев и превратились в валюту, на которую эсэсовцы выторговывали себе повышение и пытались снискать расположение Фюрера.

Судьба портрета Адель Блох-Бауэр напоминает головокружительный исторический детектив. Было бы это полотно так широко известно, если бы в 1998 году в Калифорнии 80-летняя Мария Альтман (внучатая племянница Адель) и молодой юрист Рэндол Шёнберг (внук знаменитого австрийского композитора) начали спецоперацию по восстановлению исторической справедливости? Судебные разбирательства длились 8 лет. За это время вскрылись новые неприятные подробности роли Австрии в злодеяниях Гитлера, дети узнавали о работе своих дедов. В 2006 году по городу были расклеены плакаты Ciao Adele — Вена прощалась с австрийской Моной Лизой. Она покидала галерею Бельведера и отправлялась в Америку. Сын Эсте Лаудер и наследник её фонда, филантроп и предприниматель Рональд Лаудер выкупил, в рамках аукциона, у Марии Альтман картину за 135 миллионов долларов и передал в коллекцию своей галереи Neue. Там я её и увидела. К моему огорчению, фотографировать в пространстве этого музея строго-настрого запрещено. Это удлинило мой визит. Я 2 раза возвращалась в зал, где вывешены работы Климта, садилась на скамью и визуально запасалась золотым отблеском рассыпанных по платью Адель узоров. Если Пикассо вдохновлялся африканскими масками, от которых он позаимствовал глаза-прорези для многих своих работ, то Климт поклонялся византийской мозаике, покорившей его в Равенне. Наряд Адели с еле уловимыми контурами вплетается в паутину орнаментов-символов. Справедливости ради, не только этот портрет приковывает взгляды. В зале висят и другие, не менее прекрасные полотна, на которых также изображены женщины, которых Климт приглашал в свои мастерские, каждый раз давая новый повод для венских, жирных как сливки на одноимённом кофе, пересудов.

Другим утром мы решили прогуляться пешком до Публичной библиотеки. Шли от моего излюбленного нью-йоркского района Сохо вдоль Бродвея. И то ли солнце в тот день расщедрилось, то ли стремительно остывающий стаканчик отменного американо из Blue Bottle Coffee снял с моих глаз пелену, но я к собственному удивлению вдруг очаровалась этой улицей. Крутила головой, и мне нравились все здания. Так и хотелось ткнуть в них тех, кто вменяет Нью-Йорку в вину бетонные бестолковые заросли.

Бродвей стал везунчиком ещё в конце 19 века, тогда свои якоря здесь решили бросить самые расторопные компании и предприниматели-толстосумы. В тщеславных порывах перещеголять друг друга и показать клиентам свои серьёзные намерения они приглашали лучших архитекторов, по чьей указке на улице, приглянувшейся местной аристократии, вырастали банально красивые, и от того такие экзотические для сегодняшнего Нью-Йорка, здания.

В тот же самый день после экскурсии в Публичной библиотеке, откормленные архитектурными калорийными деликатесами, мы задумались о диетическом десерте. Взмах руки и вызов официанта нам заменил Uber — и вот мы стоим перед гигантским, переливающимся медным футуризмом ульем.

Присмотревшись, в нём также можно разглядеть сосновую шишку, шаверму, гранёный стакан или даже мусорную корзину, — на деле этот причудливый объект называется Vessel.

Инопланетное «судно» в качестве своей гавани выбрало площадку самого амбициозного за последние 70 лет девелоперского проекта Hudson Yards (жилая и офисная недвижимость + торговые центры премиум сегмента). Дизайн был разработан ультра-модным британским архитектором Томасом Хезервиком.

Правда, не все остались довольны результатом. Судите сами — если я вам скажу что эта причуда обошлась в 200 миллионов долларов, то вы тоже, как минимум, начнёте считать, сколько дыр можно было бы заштопать на нашей, постоянно нуждающейся планете. Вот вам парочка из недовольных возгласов, которые обычно сопровождаются вскинутыми в воздух, такими рациональными кулаками. Во-первых, объект тупо обделён функционалом. «Это лестница в никуда», — заметил один архитектурный критик. Во-вторых, это не очень чистоплотный проект с точки зрения социально-инвестиционной политики. В США есть особая программа, дающая «вид на жительство» иностранцам, вложившим в развитие сельской местности или неблагополучных городских зон. Заручившись поддержкой штата, акционеры Hudson Yards ловким движением рук присовокупили участок своего девелоперского проекта (на секундочку, находящегося в сытом West Side) к Гарлему, от одного названия которого в голове всплывают картинки с нищими районами. Вот про что надо было фильм снимать, Мартин Скорсезе!

Спорить с такими обличительными доводами, казалось бы, сложно. Но и не взойти на многоярусное, кружевное строение — лишить себя возможности очутиться в измерении какого-нибудь Ридли Скотта, Кристофера Нолана или Дени Вильнёва.

Стоишь на этих этажах, смотришь вокруг, видишь безучастные сверкающие высотки и начинаешь подозревать, что вот сейчас над твоей головой пронесётся самый настоящий летающий Uber!

Ну, не парадокс ли этот их Нью-Йорк?!

(Все фото  – мои) 

Предыдущие посты про NYC:

1

2

3