После прочтения мнения на тему бурятских и финно-угорских типажей  в посте http://www.spletnik.ru/blogs/pro_zvezd/101330_arina-kholina и комментария сплетницы «я родилась на Украине+с 4 до 25 лет жила в Латвии+Русский родной язык (но в России никогда не жила)+живу уже 17 лет в Германии+муж -японец+дети -зеленоглазые блондины. В каких конкурсах и каких национальностей мне или моим детям (хотя врядли они захотят) участвовать?», я задумалась о том, что у меня тоже ситуация с национальностью запутанная. Думаю как и у многих. Как себя идентифицировать и стоит ли? Особенно в котле национальностей крупного мегаполиса... Я предпочитаю думать, что есть психофизические национальные особенности , но национальности как таковой для меня нет – делю людей на вкусняшек и какашек + вся гамма находящаяся между. Полагаю, что набор характеристик человека-вкусняшки/какашки для каждого индивидуален. Зависит от того кто что ценит, и что для кого в приоритете.

Возвращаясь к теме национальности, хочу запостить актуальный (на мой взгляд) кусок из ещё недочитанной книги. 

Ну и надеюсь, что кто-то дочитает пост до конца ))

БЫТООПИСАНИЕ ВЯЛОТЕКУЩЕЙ НАЦИОНАЛЬНОЙ ВОЙНЫ

Главы о встрече Емели с теми, кто в городе Москве не только обладал правом определять процент крови текущей в жителе Москвы, но и имел инструмент для исполнения этого права.

Москва, год 2017…

Ладонь обожгло, Емеля отдернул руку. На тротуаре Малой Бронной, возле Патриарших прудов, стоял человек, в руках его был скальпель. Человек провел скальпелем – показалась кровь; он прижимал к надрезанному пальцу Емели черный агатовый прибор с белой клавиатурой, набрал код, и прибор начал гудеть, становясь красным, и через несколько минут наружу вышла металлическая лента, на которой отчетливо были видны слова и цифры, идущие сверху вниз:
"... русская кровь – сорок один процент, угрская – двадцать четыре процента, вятичей – четырнадцать процентов, муромская – четыре процента, дулебская – четыре процента, чудская – четыре процента, индусская – один процент, два по четыре процента – кровь "икс".
Второй, стоявший рядом с тем, кто делал анализ, был одет, как и первый, в рубаху красного цвета с черным воротником, на боку болтались пистолеты системы Макарова.
Второй вызвал по радио центр и передал туда данные Емели.
Потом оба они ВЕЖЛИВЫМ, доброжелательным и в то же время понятным жестом пригласили Емелю следовать за собой. Они прошли мимо Козихинского переулка с заросшими Иван-чаем развалинами углового дома и вышли ко двору дома двадцать один по Малой Бронной. Людей, кроме них, на улице не было. Остановились около красных, массивных, надежных кованых ворот. Охранник справа нажал кнопку белого звонка, вышел человек с автоматом, в длинной рубахе цвета хаки. Посмотрел на предъявленную ему Емелину пластину, покачал головой, поскреб в затылке, раздавил на щеке комара, отчего кровь оказалась и на ладони, вытер ладонь о рубаху и сказал, что в соседнем дворе находится дом, который им нужен. А у них – вместо муромы – четыре процента грузинской крови.
Так же молча процентщики в красном подошли к соседнему дому. Вход был со стороны Спиридоньевского переулка, рядом с бывшей гостиницей Марко Поло. Позвонили в звонок фиолетового цвета. Позвонил тот, что припадал на левую ногу. Никто не вышел; судя по всему, звонок не работал. Припадающий на левую ногу постучал в менее, чем в двадцать третьем доме, массивные, но надежные металлические глухие ворота. Звук был гулкий, как будто ударили в большой колокол. Ворота медленно приоткрылись.
Вышел заспанный человек в рубахе тоже цвета хаки с синим воротником, с ножом за поясом и пистолетом ТТ на боку. Взглянул внимательно, щурясь, на пластинку Емели. И впустил его внутрь. Ворота заскрипели и закрылись с трудом, но автоматика работала. Затем человек, не глядя на Емелю, еще раз внимательно просмотрел текст пластинки.
Подошел к облупленному серому автомату с желтым отверстием посредине и сунул туда Емелину пластину, как опускают письмо в ящик. Машина, два раза щелкнув, бодро зажужжала и, погудев, остановилась, вытолкнув из себя обратно Емелин паспорт.
- К сожалению, - сказал охранник, - у тебя ни с кем не совпадают проценты, - и, видя, что на лице Емели возникло недоумение, нехотя пояснил:
- У тебя вот индусской крови один процент, а дулебской четыре, а у ближайшей твоей единокровницы, наоборот, индусской четыре, а дулебской один. Кроме этого, она – католичка, а ты православный. Так что придется жить пока одному.
- Что, и все так? - поинтересовался Емеля.
- Все не все, - сказал охранник, - а обходятся.
- Как? - сказал Емеля.
- Поживешь – увидишь, - сказал охранник и, стукнув кулаком по красному автомату и подставив под появившуюся квасную струю грязный пластмассовый стакан, утолил жажду, после рукавом вытер тщательно красные, полные губы. Место Емеле было знакомо. Еще будучи Медведко, уже живя возле Черторыя, Емеля не раз спал на этом самом месте, даже куст бузины тот же цвел у стены, возле этого куста его укусила пчела, нос распух, и Медведь лечил ему нос, массируя своей чуткой и огромной лапищей самый кончик. Опухоль прошла на второй день.
 
 
 
глава 2
 
 
- А если я выйду на улицу? – спросил Емеля.
- Валяй, - сказал охранник и с любопытством открыл ворота, почему-то сам оставаясь в тени створа. Пулеметная очередь подняла фонтан пыли у ног Емели, когда он оказался за чертой ворот, рядом накрест из другого угла улицы полоснула автоматная очередь, фонтан был меньше, но гуще. Одиночный выстрел сбил с его головы коричневую вельветовую кепку.
Охранник нажал кнопку, и так же, скрипя, ворота поползли на свое место. Остатки очереди пришлись на железо, железо загудело.
- Что, плохо стреляют? - сказал Емеля.
- Нет, - сказал охранник, - ты совсем "ничей" через четыре метра от ворот, а пока тренируются. На сантиметр от головы – два очка. На полсантиметра – четыре.
- А если попадет в голову?
- Десять штрафных. Когда охотник наберет тысячу очков – медаль, как пять тысяч – орден.
- А если через четыре метра?
- Через четыре – в голову – десять очков, а в живот только шесть. Смерть у невоюющих должна быть по закону легкой.
- А почему в меня не стреляли сразу?
- На тебе белая рубаха, - сказал охранник, - как на чистокровном, вот воротник у тебя ромбами вышит, а у них – крестами, но издалека не различишь. И район не твой, здесь чистокровные днем не встречаются. Поэтому процентщики и появились.
- А, это которые в красном... А почему в них не стреляют?
Таков закон, - сказал охранник.
- А если случайно?
Охранник замялся, он никак до конца не мог уяснить – то ли его проверяют таким малоискусным способом, то ли ему без предупреждения поручили материал для учебной оценки – типа, разряда, ранга и смысла проверяемого. Поскольку в этом городе все проверяли всех и всегда, каждый даже самый тупой житель легко просчитывал за лису и охотника версии поведения и вероятные ходы одного и другого. Человек, говоривший с человеком, был каждым из собеседников до такого количества раз, и сам себя ловил и запутывал и затем запутывал и ловил, - что количество отражений друг в друге зеркал во время гадания заметно отставало от количества версий, которые приходили в голову каждому из собеседников. Лет десять назад закончилась селекция. Запутавшиеся в мыслях и версиях сошли с ума или были отстреляны, выжившие же просчитывали сотню вероятных приемов собеседника и за собеседника в мгновение ока, на уровне ощущения и практически безошибочно. И такое направление вопросов, которое демонстрировал Емеля, было похоже на сверххитрость и сверхнеосведомленность одновременно до такой степени, что охранник поначалу потерял след. Явно предмет был сложен для нашего умственно будничного, хотя и надежного, охранника. И, тем не менее, чуть струхнув и напрягшись жилой своего тяжелого ума, внешне охранник вел себя безупречно, естественно, на уровне штатного жителя города. Внутри же – вытянув нос и принюхиваясь как к каждому движению ствола, и зрачка, и шага, так и к движению лап, и носа, и глаз в роли противника, словно он был одновременно охотником и лисой до такой степени, что не имело значения, кто – кто.
Охота шла по всем правилам московского искусства: мягко, вежливо, вкрадчиво, доброжелательно, без удивления, хотя слишком много было интонаций, оттенков, вопросов, которые вылезали, как тесто из опары, за пределы версий, выученных надежно нашим охранником еще в школьные годы.
- Если случайно, - не отвлекаясь на ответ, ответил он, - то охотника выпускают на площадь, днем, в самый центр. Попавшему, если это снайпер, - двадцать пять очков, автоматчику – двадцать, а пулеметчику – пятнадцать.
- А вот в том доме, из которого стреляли, кто живет? – сказал Емеля и, подняв руку, пальцем показал на серый угловой дом по Спиридоньевскому и Малой Бронной.
- О, - сказал охранник, заметив изъян в градусе подъема руки Емели; это было нарушение ритуала. – Там совсем чужие. У них вместо твоих семи всего шесть кровей, у них, представь себе, нет совсем муромской крови, ни процента... А вместо твоей дулебской – армянская.
- А левее?
Охранник засмеялся, как будто собираясь сказать что-то наполненное тайным смыслом, и наклонился к самому уху Емели и сказал это, озираясь, шепотом:
- У них вместо нашей угрской – скифская.
Ствол ружья стал подыматься на уровень глаз, лис, не видя округлившегося зрачка дула, ступал осторожно, но не пугливо.
- А в башне?
Чуть правее от углового дома по Спиридоньевскому стоял дом, когда-то отданный газетчикам московских, теперь уже лет десять не выходивших, газет: после того как перебили всех почтальонов, разумеется, по ошибке, пользовались только радио. Даже письма передавали по радио. Слушали все, но понимали только двое. Тот, кто посылал, и тот, кто получал.
- В башне? – охранник внимательно посмотрел на Емелю. И сказал уже вполне официально и независимо: - Тоже шесть, но одна второсортная, обров.
Емеля ахнул.
- А разве обры не погибли все? Еще пословица есть: "Погибоша, аки обры".
- Обры погибли, - сказал, чуть сузив створ левого глаза, охранник, как будто смотрел на цель через мушку, - но кровь-то осталась, как осталась ассирийская, вавилонская, шумерская и прочая, но потому и второсортная, что кровь есть, а народа нет.
И тут в мозгу охранника произошло зачатие решения, вывода, мысли, поступка, оно еще длилось, а палец уже плотно приник к курку, как женщина, которая наконец нашла плечо, на котором можно выплакаться. Лис поднял левую переднюю лапу и застыл, потеряв глаза, уши, шерсть, жизнь, характер, - он стал целью, которая ограничена плоским пространством в лишнем пространстве. Родилась догадка и выползла из внутри еще большего внутри, мороз прошел по коже – а вдруг это  ч у ж о й...
А чужой – значит, информация должна уйти в Кремль, где вместе с обслугой, процентщиками, поварами, сантехниками жили те, кто каждый день, как будильник, заводили Москву, планируя поминутно историю и нуждаясь в информации, чтобы случайности не мешали им.
А информация давно ушла, как только Емеля появился на Патриарших прудах в Москве на Малой Бронной возле решетки ограды, напротив Малого Козихинского переулка. Уже жернова машин перемалывали, как перемалывают зерно и камни обычные жернова, мысли, одежду, оттенки движений, сами движения, походку, кровь, тепло вокруг головы, и все, что можно и нельзя было уловить, уже вытекало из широких рукавов машин, сворачиваясь в рулоны и разлетаясь по столам и пальцам тысяч профессионалов. Чужой – это опасней любого оружия, любой идеи, любой чумы, а еще и чужой по крови...
Но это кремлевские проблемы.
А охранник тоже один в поле воин. И все, что говорил охранник дальше, больше походило на работу эхолота. Звук опускается на дно, отраженный, возвращается обратно, и самописец чертит кривую линию дна. Голос, любое слово – можно рассказывать, можно спрашивать, можно врать, можно провоцировать, все спишется, был бы результат, а не будет – тоже спишется; вот звук голоса погружается в ухо собеседника, достигает дна души, отражается ею и возвращается в голову пославшего слово, в то место, где все резче живет цель, теряя расплывчатые контуры с каждым вернувшимся звуком. Таким образом, с этого мгновенья речь охранника потеряла внешний смысл и наполнилась лишь тайным внутренним смыслом. А речь Емели осталась столь же одномерной, непосредственной, открытой, как и была прежде, хотя, конечно, ему уловилась настороженность охранника, и напряжение курка он услышал тоже.
 
Глава, в которой Емеля был отделен от всей Москвы и переведен в редкую категорию – чужого в пределах частной человеческой истории…
 
глава 3
 
 
- А отчего такая частая стрельба на улице? - спросил Емеля. Действительно, то удаляясь, то приближаясь, выстрелы не умолкали, а порой даже мешали разговаривать. - Разве так уж много "ничьих" гуляет по улицам?
- "Ничьи" гуляют редко. Но наш закон настолько совершенен, что его надо искусственно нарушать, этим и занимаются те, кто этим занимается. Посмотри на пруд, если ветер не будет сгонять ряску с воды, пруд зарастет и погибнет. А как ты понимаешь, никто не хочет погибнуть разом. Власть требует движения, поэтому в разных концах города не сама собой гуляет свободная война.
Выстрелы усилились, и стало похоже, что стреляют где-то рядом.
- Правильно, - сказал охранник, - это,- он показал на штукатурку, которая падала им под ноги от случайно долетавших пуль, - на Малой Грузинской. Там идет война между шестым и седьмым домом, они стоят почти напротив друг друга, и это очень удобно. Там шумеро-аккадо-колхо-греко-месхето-абхазские грузины воюют с шумеро-аккадо-колхо-греко-месхето-грузинскими абхазцами.
Застучали крупнокалиберные пулеметы, к ногам Емели упал красный жирный кусок лепного карниза.
- А это в Армянском переулке. Восьмой дом. Там урарто-греко-турко-карабахо-армянские азербайджанцы ведут бои с урарто-греко-турко-карабахо-азербайджанскими армянами. Меж этажей полы и потолки как решето. Вентиляции не надо. На Ордынке турко-монголо-татаро-ферганские узбеки воюют с турко-монголо-татаро-ферганскими месхами. У них там тоже через потолок на шорох стреляют или в окна горящую паклю бросают. Общий дом сгорит – отстроят, и снова туда же... Да у нас у самих из квартиры вчера одного выносили. Индо-чудо-дулебо-муромо-вятиче-русская своего благоверного – русского пьяного подушкой задушила, и тоже, заметь себе, православного, и проценты до запятой одни, а видишь ли, за то, что, когда тот напивался, папиросы у нее на лбу любил тушить. Подумаешь, цаца, да я своей...
И тут эхолот дописал свою картину до конца, и в мозгу охранника туманное, тревожное ощущение, почти равное решению, но более надежное по своей сути, булькнуло и выдавило из себя, как выдавливается кость из сливы, если сжать ее, некий сигнал, который, выйдя из ниоткуда, бойко преодолел сознание, почти не задев его, и ушел к нерву, который, как вожжи лошади бывают связаны с мордой ее и руками ездока, был связан с указательным перстом; перст вспотел, на кончике его плавно жил поступок. Охранник одновременно с внутренним выдохом – ч у ж о й – нажал курок. Лис подпрыгнул и, проползя на животе по розовому снегу какое-то расстояние, передернулся и затих согласно закону будущих причин.
И все, что происходило с Емелей потом, было лишь соединением прошлого с пока не случившимся будущим. Все произошло именно сейчас и именно здесь, конкретный человек – единственный производитель частной человеческой истории, как Бог, в свою очередь, - Божественной.
Охраннику беседа перестала быть интересна, во всяком случае, утратила свой главный смысл...
- Ты пока еще не исчислен до конца, у тебя вот еще есть два по четыре процента крови "икс", и совсем еще неизвестно, с чем их едят. Когда исчислят, мы и поговорим. А пока вот тебе работа для новичков. – И он протянул Емеле обыкновенную лопату с кособоким черенком. – Из окон выбрасывают отходы, выбросят, собери и закопай – вон там под кустом бузины. – В лопате разбираешься?
- Вполне, - сказал Емеля. В монастыре Емеля часто брал ее в руки, и получалось у него это даже очень.
Оставались запятые, которые надо было оговорить. Выявление чужого – это сразу орден. Емеля для него – на вес золота.
- Ты понял, - сказал он, как бы внушая эту мысль Емеле, - что на улицу высовываться нельзя?
- Понял, - сказал Емеля и взялся за лопату, а охранник отправился выполнять далее свои святые обязанности – передать свою мысль наверх по инстанциям, для этого в городе и существовали охранники, машины, генеральный процентщик и вся система налаженного, – а в условиях частных свободных гражданских войн это не просто, – московского хозяйства.

Источник: Фрагмент из антиутопии Леонида Латынина «Бурный финал вялотекущей национальной войны» 1978-1989 гг. Москва. Переделкино. Плес. 

Кстати намедни вышла книга-переиздание насколько я поняла «Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны» Леонид Латынин пишет, что когда «бурный финал» в девяностых печатался в парижской «Русской мысли» сегодняшний раскол по крови одного народа казалось был малореальной притчей, но вот они, именно, проценты той или иной крови стреляют и убивают. 

Всем добра, мира и бобра желаемой национальности!