Я очень долго думала писать этот пост или не стоит. Но сегодняшний разговор с некоторыми сплетницами поставил жирную точку в сомнениях. Я не знаю, что руководит людьми, которые говорят, что Ленинград нужно было отдать. Что если бы мы сдались фашистам - сейчас жили бы в раю. И прочее, прочее, прочее. Еще раз прошу прощения за тяжелый пост, но считаю, что это нужно. 

Накануне блокады г. Ленинграда семья состояла из шести человек: отец, Фёдор Николаевич, мать – Мария Антоновна, сын– Николай Фёдорович(19 лет), сын Александр Фёдорович (12 лет), дочь – Татьяна Фёдоровна (7 лет), сын – Владимир Фёдорович(2,5 года).  В самом начале старший сын ушёл на фронт. Остальные остались в блокадном Ленинграде. Средний брат, Саша, вёл записи (дневник). Некоторые выдержки из дневника нашей жизни в блокадном Ленинграде приведены ниже:
   Предложили эвакуацию – отказались. Разбомбили Бабаевские продовольственные склады. С питанием становилось всё хуже и хуже. Убавили продовольственный паёк, стало трудно жить, стали все худеть и истощаться. Сломали во дворе все деревянные сараи, боялись, что загорятся от «зажигалок». Доски закапывали в землю, на дрова. 
Октябрь месяц. Остро стоит вопрос о питании. Поехал за сорок километров к Ладожскому. С большим трудом, руками, выкопал из мёрзлой земли картошку, 15 килограмм. Капать не разрешали, отбирали, штрафовали. Выпал снег, начались трескучие морозы. Мы с мамой ходили выкапывать прелые, зелёные капустные листья. Набрали целую кадку, и питались этим какое-то время. Вши совсем заели. Лезут и лезут. Узнали, что где-то сдохла лошадь, ей сбросили в яму. Мама с Татуськой (я болел) пошли за падалью. Идти было далеко, трамваи не ходили. С мамой пошли и другие, но они не выдержали и вернулись назад. У ямы было уже человек двадцать. В яме копошились три татарина. Они отрубали себе лучшие куски конины. Мама с топором прыгнула в яму, перед ней расступились, и она торопливо стала обрезать кишки. Выбралась из ямы под ругань и угрозы, сложила кишки в мешок и пошла домой. Идти было тяжело. Татуська капризничала, её надо было тащить за руку. В руках у мамы были лопата, топор и мешок с кишками, в другой руке. Дома вымыли эту падаль и мама, вместе с картофельными очистками, сварила наподобие пюре. Постучались в дверь. Вводят мужчину – это наш папа, был страшный, глаза навыкате. Упал на дороге, подняться не смог. К тому времени стали выдавать продуктовые карточки. 125 грамм хл:)– на человека

. На детей крупы. Большая часть пайка перепадала Вовчику. Папе становится всё хуже и хуже. Он начинает потихоньку сходить с ума от недостатка пищи. А эти вши, вши на теле! Их целые полчища.Их давят а они всё ползут и ползут.Сотни, а может, и тысячи. Всё тело расцарапано в кровь, а в этих ранках – вши, вши! Пьют и пьют кровь. А Вовчик, он дурачек, не понимает – и чешет, и чешет себе коготками головку. Коготки у него большие и острые (их уже не стригли) и у него кровавый колтун на голове. Помыть не можем, всё замёрло: ни воды – ни света. Мама пошла в столовую, чтобы принести покушать папе. Мы с Татуськой остались одни. Играли, разговаривали. Не заметили, как папа успокоился. Уснул навечно. Пришла мамочка. Как назло, долго стояла в очереди. Подошла к папе и вдруг вскрикнула, упала ему на грудь и стала рыдать.Да, тяжко нам было тогда. Устроили меня в заводскую столовую поварёнком, это на «Малой Юхте», в двенадцати километрах от нашего дома. Каждый день пешком по 24 километра. В сильные морозы, в кирзовых сапогах, в осеннем пальто, при недоедании. Было очень трудно. По утрам плакал. Не хотелось уходить от мамочки. Как-то мамочка нашла на Невском дохлую кошечку. Принесла домой, чтобы сварить её нам. Мы и слушать не хотели, категорически отказывались. Когда сварила – мы скушали с аппетитом – было очень вкусно. В квартире целый день полумрак, очень холодно. Светомаскировка примёрзла к окнам– не оторвать. Двери в квартире не закрываем, нету сил. В городе идёт большое воровство. Как нас не обокрали? Среди ночи почувствовали, что задыхаемся от дыма. Вся квартира была в дыму. Было очень холодно и жутко. Татуська выбежала и стала стучать соседям и нечаяннозахлопнула дверь в квартиру. Соседи стучаться – и не могут зайти к нам. А мы в дыму задыхаемся. Голова кружится ине можем открыть дверь. Пламя уже вырывается из кухни. Мамочка с Вовчиком на руках уже не может идти, она села накровать – всё, конец. Я чувствую, что сейчас упаду и из последних сил разбил стекло. Сильно порезал руку и на всю жизнь теперь остался со скрюченными пальцами. Мама выбежала на балкон босиком и сильно простудилась. Конец декабря. Стало совсем плохо. В доме оставался только хлеб по 125 грамм. Мама стала всё менять на хлеб. Сожгли всю мебель. Маме становилось всё хуже и хуже. Она чувствetn, что не увидит больше старшего сына. С работы шёл очень быстро, что бы увидеть мамочку. Порезал палец, отстранили от работы. Рука распухла, почернели пальцы — ждал, когда дадут продуктовые карточки. Три дня пролежал на кровати в подвале столовой, ничего не ел. Заели вши, всё тело распухло. Карточки не получил – и пошёл домой, что бы увидеть мамочку. Быстро идти не получалось, кружилась голова –слабость. Было как-то тревожное предчувствие, а вдруг мамочка… Подошёл к дому, а ноги наверх не идут. Зашёл в комнату, а там лежит наша мамочка – уснула навсегда. У меня всё помутилось. Бедный Вовочка лежит рядом с мамочкой, покрытый вшами, тихий, не плачет, наверное, не понимает, что случилось. Маму завернули в одеяло, вынесли на улицу и оставили там. Хоронить не было сил. «Были созданы специальные бригады, которые собирали трупы». Вовочку забрали в дом малютки, мы уже ничего сделать не могли. Остались с Татуськой одни, еле двигались, опухли. Говорили, что уже не выживем. Помогли подать заявление на эвакуацию, собрали нас, как могли и отправили на эвапункт Приморского района. Оттуда нас отправили в г. Горький, к родственникам. Так мыс Татуськой и Вовчиком попрощались с ещё блокадным Ленинградом. Папа и мамочка попрощались раньше нас...

Блокада языком цифр:
   Наличие основных продуктов питания на 12 сентября 1941 года:
Хлебное зерно и мука – 35 суток;
Крупа и макароны – на 30 суток;
Мясо и мясопродукты – на 33 дня;
Жиры – 45 суток;
Сахар и кондитерские изделия – на 60 суток.
    Нормы выдачи хл:) с 18 июля по конец сентября 1941 года:
рабочим – 800 граммов;
служащим – 600 граммов;
иждивенцам и детям – 400 граммов.
    Нормы выдачи хл:) с 1 октября по 13 ноября 1941 года:
рабочим – 400 граммов;
служащим – 200 граммов;
иждивенцам и детям – 200 граммов.
    Нормы выдачи хл:) с 20 ноября по 25 декабря 1941 года:
рабочим – 250 граммов,
служащим и членам их семей – 125 граммов;
личному составу военизированной охраны, пожарных команд, истребительных отрядов, ремесленных училищ и школ ФЗО, находившемуся на котловом довольствии – 300 грамм.
   Такие нормы привели к резкому скачку смертности от голода – за декабрь 1941 года умерло около 50 тысяч человек.
   В конце декабря 1941 года нормы выдачи хл:) были повышены до 350 граммов рабочим и до 200 граммов остальным жителям города (при этом до 60% хл:) составляли практически несъедобные примеси, добавлявшиеся вместо муки). Все остальные продукты почти перестали выдаваться. В феврале 1942 года нормы выдачи хл:) составили:
рабочим – 500 граммов;
служащим – 400 граммов;
иждивенцам и детям – 300 граммов.
   Число жертв голода стремительно росло − каждый день умирало более 4000 человек. Были дни, когда умирало 6−7 тысяч человек. Мужчин умирало больше, чем женщин (на каждые 100 смертей приходилось примерно 63 мужчины и 37 женщин). К концу войны женщины составляли основную часть городского населения. В январе-феврале 1942 года в городе умирали ежемесячно примерно 130 000 человек, в марте умерло 100 000 человек, в мае − 50 000 человек, в июле − 25 000 человек, в сентябре − 7000 человек.

   Мне кажется: Когда гремит салют, 
Погибшие блокадники встают. 
Они к Неве по улицам идут, 
Как все живые, только не поют. 
Не потому, что с нами не хотят, 
А потому, что мертвые молчат. 
Мы их не слышим, Мы не видим их, 
Но мертвые всегда среди живых. 
Идут и смотрят, Будто ждут ответ: 
Ты этой жизни стоишь или нет? (Ю.Воронов)