Спасибо большое всем вам за теплые отзывы на предыдущий сказ! Предлагаю вам прочитать еще одну историю.

Сказ про то, как Кузьма Васильевич воскрес.

Я на ту пору токо лето как мужней была. Жил от нас по суседству мужик Кузьма Васильевич. Баба-то у его, Настасья, из Немтырёвых.

Не скажу, чтоб шибко богаты были, но ничо, хозяйство крепко, мужик-то работящий да уж больно прижимист был.
Бывало мясо продавать в город на базар поедет, почнёт его рубить, и ежели хошь махонькая косточка отлетит, чичас её в карман, а ежели мяса куса кусочек, чичас себе в рот. Мужики-то ему: "Ужо пронесёт тя!" А он им: "Ничо, в русском брюхе и долото сгниёт." Дома-то у его всё на замках было, а ключи на поясе носил. Муку, масло, соль аль другой какой продукт Настасье кажно утро сам выдавал. Девок у их трое было да Митька - парнишка летов десяти. Две старши-то девки уж навыданье. Бывало оне на беседу засобираются да и давай просить: "Тятенька, дай одёжу другу!" Кузьма Васильевич коды даст, а коды скажет: "Нечо зазря хорошу одёжу таскать!" Девки-то поревут да в старой и пойдут. По деревне Кузьма Васильевич идёт, всяку палочку подымет да с собою прихватит. Бабы-то меж собой смеялися: "Он, поди, на двор по нужде сходит и то глядит, куды бы дерьмо с пользою пристроить.

Вот раз, вокурат в жатву, Кузьма Васильевич по какой-то надобности в город ехать собрался. Уж, верно, велика надобность была, коль такой хозяин в страдну пору поехал. Город-то от нас недалече был. Поехал он в ночи, чтоб к обеду воротиться. А утром Настасья токо печку затопила, еще и скотину во двора не согнала, слышит, колокольчик брякнул. Она в окошко глянула, а у ворот ихний Воронок стоит.

Настасья подивилася: "Эвон, как Кузьма Васильевич скоро обернулся!" Да чичас всех будить давай: "Дунька, самовар ставь! Нюрка, портянки чисты неси! Маруська, воду готовь! Митька, ступай, лошадь у тятеньки прими!"
Сон-то по утру уж больно сладок. Оне бы так ещё и понежилися да как про тятеньку услыхали, всех, ровно ветром, с постелей сдуло. Уж шибко суров Кузька-то Васильевич был. С им разговор короток: чичас за волосья натаскает. Настасья и сама давай скореечи молоко цедить, хлеб резать, мужу с дороги поснедать надобно.

А тута Митька ворочается да и говорит: "А тятенька-то в телеге лежит, ровно неживой." Настасья на его прикрикнула: "Чо мелешь, Омеля?! Умаялся, поди, тятенька да и почивает ! Режь хлеб, сама пойду!" Вышла за ворота и видит: верно, ровно неживой лежит. Она к ему, за плечо тронула, а он неживой и есть. Настасья-то крикнула да и сама замертво упала. Тута девки с Митькой выскочили, суседи выбежали, Настасью водою давай отливать.
Отлили её, а она и давай голосить: "Кормилец ты наш! На кого ты нас покинул?! На кого оставил?!" Девки тож в голос заревели. Тута уж вся деревня собралася. Бабка Вера к личине Кузьмы Васильевича зеркало приставила да этак-то и сказала: "Без сумленья, неживой!" Настасья сызнова запричитала да на мужа и упала. Тута уж все бабы заревели.
Горе-то како! Енто чичас эвон сколь баб без мужиков живут и ничо, а ране без мужицких рук было не прожить. Настасью насилу от упокойника ее оторвали да в избу увели. Кузьму-то Васильевича тож занесли. Митьку за крёстной послали, крёстна пришла, Кузьму Васильевича обмыли. Ключи с пояса сняли, сундук открыли да оттудова исподне ново достали, костюм тёмно-синий магазинный, сапоги хорошие. Упокойника, ровно жениха, обрядили да на стол положили. А домовины и нету! Уж насилу крёстна Макара Ивановича упросила домовину на завтрева сработать. Время-то страдно, все от мала до велика в поле.

Настасья день погоревала да к поминкам кой-чо поготовила, а на другой день в поле с девкам пошла. В страдну-то пору один день весь год кормит. Крёстна им в помощь своех двух девок прислала. С упокойником прежде дни и ночи сидели, его одного оставлять не можно. Да кто тута сидеть-то станет? Все в поле. Вот Настасья Митьке и наказала: "От тятеньки не отходи!" А Митька-то чо? Малой ещё! Он этак рассудил: "Тятенька неживой, мамоньке-то не скажет. Пойду-ка я в заулочке посижу." Вышел он в заулок да ножиком палочку принялся
строгать.
А Кузьма Васильевич лежал-лежал да и ожил. Опосля старики сказывали, что этаки чудеса и прежде случалися. У одного барина дочка этак в церкви ожила. Видать костлява с косою тож ошибается! Вот и с Кузьмою-то Васильевичем, верно, у ей ошибка вышла. А как разобралися в небёсной-то концелярии, так и отправили его век доживать.
Вот открыл он глаза и понять ничо не могёт да и думает: "А чо енто я на стол-то забрался? А чо я срядный такой?" Сел, в окошко глянул, а солнышко уж к обеду. Тута он шибко подивился: "А чо енто я тута прохлаждаюся?!" Со стола соскочил да в кухню. Глядит - брага поставлена, в квашне тесто подымается. А снеди-то сколь наготовлено! А продукту-то сколь изведено!

Он рукою к поясу, а ключей тама и нету. Кузьма Васильевич тута шибко озадачился: "Чо тако-то?! Нешто почиваю я?!" Он в сени, а тама никого. Он на двор, и тама никого. Он в заулок, а тама Митька у заборчика присел да палочку строгает. Тута Кузьма Васильевич на его и накинулся: "Ты чо, раз туды твою мать, без делу прохлаждаешься?!"
А Митька, как тятеньку-то увидал, к заборчику прижался, задрожал весь, побелел, ровно полотно, рот у его разинулся, а глаза на чело вылезли. Глядит Кузьма Васильевич, неладно чо-то с Митькой. Вот он сменил гнев на милость да и спрашивает: "Ты чо, Митенька? Захворал чо ли?" А Митька-то трясётся, слова молвить не могёт. Тута Кузьма Васильевич испужался, нешто Кондрашка парнишку хватил?! Вот он Митьке этак ласково: "Чо ты Митенька?! Чо с тобою, милый?! Я тебя бранить не стану. Хошь, чичас тебе в лавке прямика куплю!" Митька дрожать перестал да на тятеньку во все глаза глядит. Тута Кузьма Васильевич и давай его спрашивать: "А чо, Митенька, ноне у нас праздник какой? Чо снеди-то столь наготовлено?" А Митька этак тихохонько ему отвечает: "Не праздник, а похороны, тятенька." Кузьма Васильевич встревожился: "А кто ж помер-то?!" А Митька ему: "Так ты же и помер, тятенька." Кузьма-то Васильевич и смекает: неладно с головой у парнишки! Да и давай у Митьки этак ласково всё выспрашивать. Митька-то, хошь через пень колоду, да всё и сказал. Тута уж у Кузьмы Васильевича глаза на чело вылезли. Он к Митьке: "Выходит, неживой я чо ли?!" А Митька ему: "Неживой, тятенька."

Кузьма Васильевич давай себя оглядывать, да тута его этак и подкинуло. Он и заорал дурным голосом: "Так енто чо же, матка-то в ентом костюме хоронить меня собралася?! Вот дурья башка! Вот курины мозги! Костюм два раза токо и надёваный! А сапоги-то и вовсе новёхоньки! Митька, где матка?!" А тот ему: "Так оне, тятенька, жать с утра пошли." Кузьма Васильевич на Митьку сызнова осерчал: "А ты чо без делу шляешься?!" Митька тут заревел да скрозь слёзы ему: "Так меня-то с тобою сидеть оставили." Кузьма Васильевич тону поубавил: "Ладно, опосля разберёмся - живой я аль нет. А ты без делу не шляйся! Вона, крапиву поросёнку дери!" А Митька: "Так нет уж поросёнка. " Кузьма Васильевич так и опешил: "А куды же он девался-то?!" А Митька ему: "Так тебе на помин души зарезали." Тута уж Кузьма Васильевич не своем голосом заорал: "Вот дура-баба! Не успел помереть, уж всё хозяйство по ветру пустила!" Из заулка-то выскочил да к полю побёг, токо пыль столбом.

А Настасья-то с девкам с утра спины не разгибали.

Токо оне отдохнуть да поснедать сели, а Маруська, уж больно глазаста у их была, и говорит: "А кто енто вона по дороге так шибко бежит? Да, навроде, как тятенька наш!" Тута уж все увидали: и, верно, Кузьма Васильевич бежит. Да сердитый-то какой! Девки горохом в хлеб брызнули, заорали, ровно оглашенные. А Кузьма Васильевич давай кулакам грозить да тож орать: "Куды, кобылы, хлеб-то мять! Вертайтесь! Вот ужо космы-то вам с корнем выдеру!" А оне, ровно ополоумели, так через поле к крёстне и похлестали.

Настасья тож было за девкам припустилася. Да куды тама, больно грузна была, на самом краю и свалилася. Кузьма-то Васильевич коршуном на её налетел да орать почал: "Дурья твоя башка! Курины мозги! Токо помер, уж всё хозяйство по ветру пустила! Ты пошто, раз туды твою мать, в костюме-то ентом меня хоронить собралася?! Пошто сапоги-то новы достала?! Митька бы опосля ещё енту одёжу износил!" А Настасья-то за ноги его рукам обхватила, заголосила: "Уж прости меня, Кузьма Васильевич, бабу глупую да неразумную! В чём прикажешь, батюшка, в том и положу!" А Кузьма Васильевич ей: "Куды положишь, дура?!" Настасья-то слёзы платком утирает да отвечает ему: "Знамо дело, куды, батюшка! В домовину! Нешто думашь без домовины тебя похороним?!" Тута Кузьма Васильевич осерчал пуше прежнего: "Нешто и домовину уж сторговала?! Сколь дала за домовину?!" А Настасья ему: "Ещё токо сговорилася с Макаром Ивановичем за мешок пшеницы да за курицу." Кузьма Васильевич ворогом заорал: "За цельный мешок да ещё и за курицу?! Этак ты нас по миру пустишь! Половины мешка - и то много будет! Вор! Чистый вор! Видит, что баба - дура! Вот я его ужо!" Тута развернулся он да к деревне побёг.

По деревне бежит, Макара Ивановича на чём свет стоит рюмизит. А в деревне одне старики со старухам немощны сидят на завалинках да за дитям малым приглядывают. Их и на улицу-то уж под руку выводили. А, как увидали оне Кузьму Васильевича, дитёв в охапку схватили да, ровно молоды, в избы побегли. Видано ли дело: упокойник по деревне бегает!
Кузьма-то Васильевич прямиком к Немировской избе. Калитку - ногою, ровно татарин, в заулок ворвался. А Макар Иванович домовину уж тама сколачивает. Как Кузьму Васильевича увидал, так молоток из егойных рук и вывалился. Рукам он замахал да на Кузьму Васильевича: "Чур, меня! Чур!" А Кузьма Васильевич ему: "Ааа! Старый вор! От меня не отчураешься! За енту чо ли домовину-то мешок пшеницы да курицу просишь?! Вот бесстыдна харя!" Макар Иванович в избу кинулся да из-за двери и кричит: "Не тронь меня! Задарма бери! Токо не доработана она ещё!" Кузьма Васильевич малость подобрел: "Эвон каку песню завёл! Ежели задарма, то можно. А коль не доработана, ничо. Сам доработаю." Взвалил домовину на спину, а крышку-то взять не могёт, рук не хватает, да и говорит: "За крышкой опосля зайду."

За калитку выходит, а тама уж вся деревня собралася. Молва-то, ровно птица, летит. Люди в поле работу покидали да на ожившего упокойника глядеть прибегли. А Кузьма Васильевич им: "Чо на помин моей души припёрлися?! Рады, поди, надармовщину-то поснедать да пображничать?!" Люди от его, ровно от чумного, шарахнулися. А тута батюшка с кадилом пришёл, давай молитвы читать да дымом из кадила Кузьму Васильевича окуривать. А Кузьма Васильевич ничо, токо домовину на земь поставил. Батюшка-то кадидом махал, махал, а опосля к Кузьме Васильевичу подошёл, ухо ко груде приложил да этак-то и сказал: "Живой он!"
Тута из-за забора Макар Иванович выскочил да и давай орать: "Живой?! А коль живой, домовину вертай!" А Кузьма Васильевич в домовину вцепился, вертать её не желает. Макар-то Иванович его за бороду, тот его.

Насилу их розняли. Тута Настасья подбегла да в ноги мужу повалилася, заревела от радости: "Живой, кормилец! Живой! Слава тебе
Господи!" Кузьма Васильевич поднял Настасью-то да дал ей себя увести.

Кузьма Васильевич опосля поболе двадцати летов ещё прожил. Сказывали, добрее сделался. Да токо, как браги примет, чичас на Настасью орать принимается: всё костюм, сапоги да поросёнка ей простить не мог.

Еще один сказ вы можете прочитать здесь: http://www.spletnik.ru/blogs/chto_chitaem/83501_odin-skaz-moey-praprababushki-kati