– Хочется, чтобы ваша биография начиналась с первого впечатления от кино. Каким вы его помните? 
– Женщина. Мужчина. Такие близкие профили, обращены друг к другу. Крупный план. Черно-белое кино. И я сижу с мамой в деревенском клубе и изнываю, думаю: «Господи, когда же это все кончится?!» Вопросы любви меня не сильно волновали — я тогда еще в школу не ходила. А мама у меня была киношница, как бешеная ходила на все картины и меня водила с собой. Я ужасно мучилась. 
 – Простите, а что вы делали с мамой в деревенском клубе? Вы же в Москве родились?
 – Да, в Москве. Никто мне не верит почему-то. Я, видно, не похожа на местную. Вообще-то, я наполовину — татарин. Очень, между прочим, хороших кровей, из рода Юсуповых. Вот видите, у меня приросшие мочки ушей — это признак вырождения. А в деревенский клуб мы попали, потому что маму заслали в какую-то командировку — она же врач у меня, хирург челюстно- лицевой. Мы не просто средне — мы очень бедно жили: зарплата врача тогда была 120 рублей. Игрушек у меня было наперечет. Две куклы: одна большая и одна поменьше. Была юла. Вот, собственно, и все. Я даже однажды украла из детского сада куклу. Была очень сильно пристыжена. Пришлось вернуть куколку. Еще я играла с пластинками из Большой медицинской энциклопедии. Были такие прозрачные пластиночки для врачей и студентов. Там были записаны речи шизофреников — я все время их слушала. Бред мужчины — он чего-то все шептал, шептал. А иногда попадались пластинки с записью сердцебиений, хрипов астматических —ужас. Я тогда лучше ставила музыкальные пластинки. Я все время болела. Кстати, до сих пор здоровья никакого. Такие люди, как я, доживают до старости: болеем, болеем, уже все здоровые померли, а мы все тлеем и тлеем... Да, а мама, она все время брала себе какие-то дополнительные дежурства, чтобы заработать побольше. А еще у них, у врачей, были такие оброки: их посылали в сельские места. Я помню, мы жили в какой-то деревне, где сумасшедший дом помещался. Маму туда прислали, чтоб она лечила и деревню, и сумасшедший дом. Маму я видела только ночью и утром: она много работала. Ключ мне на грудь повесит — и на дежурство, а я где-то там гуляю. Я подружилась с одной сумасшедшей, ходила к ней. Она была вся в бантиках, знаете, голова — и много бантов нацеплено. Среднего неопределенного возраста — вокруг тридцати, чуть вздутая. Она лечилась — естественно, она была психически больная — и почему-то одновременно работала: занималась помывкой мертвых. Если кто-то умирал, то обязательно она мыла труп. Я помню, привезли одного парня в грузовике — он утонул в реке. И она к нему подбежала, эта женщина в бантах, и сказала: «Ну вот, теперь мне придется и тебя тоже мыть». Как клиенту. Когда в клуб привозили новый фильм, мы с мамой шли в кино. Там был один клуб — что привезут, то привезут. А мы же с мамой не могли вечером не пойти в кино. Привезли индийское — мы пошли на индийское, как две дуры. Там горстка негодяев — таких отъявленных, подлых, — и против них один он, герой. Все рыдают рядом со мной, девушки, женщины пожилые, а я заливаюсь, мне смешно.
 – Мама вам за антиобщественное поведение по башке не дала?
– Нет, что вы. У меня мама продвинутая — она понимала, что мне сдержаться нельзя.
– А когда вы начали ходить в кино самостоятельно? 
– Мне кажется, я все время ходила в кино. Одна я очень регулярно посещала по воскресеньям детские сеансы, на десять утра. Смотрела всякую «Русалочку», что-то такое. Когда в школу пошла, стала бегать на все подряд. Надену какие-нибудь каблуки—и понеслась душа в рай.
– Без каблуков никак? 
– Обожаю! Я и сейчас все время хожу на каблуках… Обожаю.

 
– Знакомая история: в кинотеатрах вы жили, а в школе – срок отбывали… 
– Ненавижу школу. Поэтому детство очень не люблю вспоминать, все эти общественно-капитальные детские связи, эти школьные годы отвратительные. У меня такое ощущение, что меня специально мои ангелы поместили в этот неблагоприятный для меня климат и так меня закаляли. Настолько мне было дискомфортно, что я не могу рассказать, что могла там с кем-то общаться, что у меня была какая-то дружба. И когда одно время мне звонили и говорили: «Собирается наш класс», я думала: «Боже мой, лишь бы не видеть этот класс никогда в жизни». И чем дальше я встречаю каких-то посланников из той жизни, тем больше они подтверждают плохую репутацию, которой пользуется у меня школа. 
– Учились вы хорошо? 
– По физике у меня было «пять». По химии у меня было «два» — представляете, что это такое было в советской школе получить за четверть «два»? Я отвечала так плохо, что они решили, наверное, у меня с головой какое-то затемнение, ведь я отличница, и стали спрашивать по всему предмету. Выяснилось, что я вообще ничего не знаю. Химичка схватилась за голову: «Как же я тебе всегда ставила пятерки?! Пересдавать не заставили — поставили в аттестат тройку. Это была моя единственная тройка в аттестате. Алгебру я списала у Чичерина. Я в ней и так ничего не понимала, а когда начались все эти синусы и косинусы — всё, мне настал край. Причем Чичерину поставили «три», а мне — «пять». Он ко мне обернулся. «Ну и как ты думаешь, — сказал он мне, — есть на свете справедливость?» Я ему говорю: «Нет, Чичерин, справедливости нету». 
– Вам в школе нравились какие-нибудь мальчики?
– В смысле, наши местные? Да вы что, нет! Они все были в полтора раза ниже. Мне кажется, мои ангелы и об этом позаботились: была произведена селекция, чтоб в моем классе все мальчики были вот такие... Вот я их сейчас поношу, своих одноклассников, а они пойдут, соберутся и где-нибудь меня побьют.
 – А вы-то им нравились?
 – Я нравилась бог знает кому — но только не в школе. Я даже нравилась каким-то чемпионам мира, которые тренировались со мной на «Спартаке». Помню, был там чемпион мира по прыжкам с шестом, Поляков. Я физкультуру в школе ненавидела— даже на канате подтянуться не могла. А на атлетику в «Спартак» сама записалась в восьмом классе — мне нравились все эти ассоциации спорта. У меня есть разряд по легкой атлетике; я бегала на короткие дистанции — от шестидесяти до трехсот метров. Я там преодолевала такие изнурительные тренировки! Знаете, что такое «ускоряться»? Ты пробежал дистанцию на время. Тренировался. Делал, делал, делал — и вот, совсем уставший, садишься в сторонке, настолько погружаешься в себя, тебе так хорошо, что уже тошнит. И тут тебе говорят: «Ты должна ускориться в десять раз». Самое удивительное, что на десятый раз у меня правда улучшалось время. Это дико воспитывает волю. Вот всё, у тебя нет резерва — но ты берешь себя в руки и улучшаешь результат. И это дело специально организовали для меня мои ангелы. Еще я до сих пор помню это ужасное состояние фальстарта, когда ты знаешь, что пистолет еще не выстрелил, а все равно срываешься. Еще помню, как тренер зачем-то меня приписал к Фаине Мельник, чтобы я с ней занималась. Она была чемпионкой, метала диски и во-о-от такие ядра. С ней занималась ученица, Лисовская, которая потом тоже стала чемпионкой мира. Это были две такие женщины!.. Я была с ними очень покладистая, потому что это были две горы, а та вторая, Лисовская, вообще в «жигули» не влезала, голова у нее упиралась в потолок. Помню, она в душе мылась, так я смотрела и думала: «Ну разве ж это человек? Это ж великан из сказки». Нет, это была женщина. Человек. 
– А как вы тогда выглядели? 
– У меня верхние зубы как-то неправильно выступали. Носила пластинку для коррекции зубов на верхней челюсти. Меня она так мучила, я в ней сломала все железяки, а потом однажды с балкона наклонилась и выплюнула ее. Самое главное, челюсть у меня так и не исправилась. И ничего, живу. Уши у меня были проколоты: мне сказали, что если проколоть их в некоторых местах, можно остановить ухудшение зрения. А когда я была совсем младенцем, у меня был рахит, и лет до трех — до четырех я для быстроты часто передвигалась на четвереньках. И ужасно пугала гостей, когда неслась их встречать на четвереньках, как собака: из комнаты на них выбегал четвероногий ребенок. Представляете, мне мама все эти ужасы про меня рассказывала, когда я уже выросла. Вот такая у меня мама, в этом вся ее легкость и прекрасность. После ее высказываний я так закалилась, мне сейчас уже ничего не страшно. Я, конечно, никого не люблю так сильно, как ее. И пошла в нее: тоже могу что-нибудь такое ляпнуть. Часто чувствую себя лесорубом, мужланом и сантехником, который сказал что-то — и не понимает, почему от него женщина бежит вся в слезах. 
– Мама ваши фильмы смотрит? 
– Смотрит. Что-нибудь как скажет!.. Когда она в первый раз смотрела «Небо. Самолет. Девушка», вышла, я говорю: «Мама, ну как?» А она мне: «Ну, конечно, твое ногтевое ложе — это что-то ужасное!» Я говорю: «Чего?! Какое ложе?» Всей группой полчаса вникали, потом оказалось — она в каком-то кадре разглядела у меня под ногтями грязь. А потом говорит: «Ох! По Дорониной было видно, что она работает на международных рейсах, что у нее нормальная зарплата, что она ходит в парикмахерскую и красит губы. А ты? Бедно одетая... Как же ты плохо одета, ненакрашенная, прически нет никакой! Сразу видно, что ты на внутренних рейсах». Я говорю: «Ой, мама! Как я тебя люблю!»  А вот мастер по гриму, Галя, она мне принципиально косметику стирала. У нее была какая-то странная манера, она меня не накрашивала, а кисточку окунала в крем, чуть-чуть брала грима и точками меня раскрашивала. Я говорила: «Галя, как же так?» А она мне: «Идите, вы самая красивая, тебе больше ничего не надо». И я выходила со всеми своими прыщами на волю.

– А что вгиковская Рената Литвинова ест? Где живет? Во что одевается?
– Ужасное время. Кровавый ветер в голове. Сердце билось страшно — но ударов в минуту. Говоря образно, если есть Москва, то моя тогдашняя жизнь происходила на окраинах, в Бирюлево-Товарных каких-нибудь. Вот если есть какие-то парадные, где играют «Прощание славянки», то я была в тупиках, отстойниках, куда сплавляют все составы. Что я там делала — поди знай, когда в этот момент могла находиться вообще в самом эпицентре. Почему-то как только происходило что-нибудь самое интересное, я тут же, в этот самый момент, залетала на Бирюлево-Товарное, пролетала там по железнодорожным путям и проверяла наименования составов. Полная какая-то расконцентрация была, никаких четких заданий. Знаете, я сейчас удивляюсь на детей, как я называю молодежь, какая у них четкость целей материальных. Иногда это очень удручает. У меня в их возрасте этого вообще не было. Я стояла под небом и спрашивала: «Боже, ну скажи, чего же мне хотеть? У меня и так все есть». И Боже отправлял меня в путешествие. По таким местам, которые не исчерпаешь — будешь исчерпывать всю жизнь свою. Я почему говорю, что точно верю в существование своих небесных ангелов, которые меня оберегали, потому что в тех путешествиях были точки и более дальние, чем Бирюлево, и более опасные.
– А какие у вас отношения с однокурсниками? 
– Одна моя сокурсница тоже у одного парня — кстати, уже умер, бедный, —украла дневник и принесла мне прочитать. Там были длинные главы про меня. Оказалось, он был в меня влюбленный, а потом как-то я его грубо отклонила, и дальше там понеслось такое! Ужас. Какая я бездарная — почему-то ко всему прочему. А еще помню, меня послали с одной девушкой на практику, так она тоже про меня дневник написала. Видимо, я сильно будила в людях склонность к литературному изложению. В дневнике она меня назвала бессмысленным существом с рысьими глазами. Я думаю, ну надо же, я с ней каждый день щебечу, а она называет меня бессмысленной. Сейчас бы я не обиделась, а в юности была склонна к обидам. 
– Какая у вас во ВГИКе была дипломная работа? 
– Я защищалась сценарием третьего курса «Принципиальный и жалостливый взгляд». Мне его назначили, я на нем не настаивала, это было единственное, что захотел мой профессор. То, что я писала для диплома — писала ночью, один вариант, другой, третий, а его все не утверждали, — она сочла недостойным. У меня какие-то его ошметки остались, я их недавно перечитала. Вы себе не представляете, как он мне нравится. Все, что недостойно, — мне очень нравится. Боже мой, как мне нравится, что написала та Рената! Я часто вспоминаю о себе именно 24-летней и все время думаю: «Наверное все-таки там, в двадцать четыре года, она умерла». Потому что она была полностью беззащитна. И потом родилась другая. Такая — более сильная. Но мне жалко ту Ренату, она была, конечно, прекрасна. Когда ко мне приходили актеры на пробы, я спрашивала всегда с такой болью в голосе: «Сколько вам лет?» Если мне говорили: «Двадцать четыре», я отвечала: «Боже мой, я полна сочувствия!» Я считаю, что этот рубеж — самое трагическое время в жизни человека. Ужасно больное время, очень… душеранимое, скажем так. Если ты доживешь до двадцати пяти, у тебя есть шанс дожить до конца жизни. Единственное, чем могу успокоить: говорят, Господь не посылает человеку испытаний больше, чем он в состоянии вынести. Я недавно прочитала то, что было мною в 24 написано, — это намного лучше, чем то, что сейчас.
– А в том сценарии, которому не дали защититься во ВГИКе, было про убийство?
– Там про ревность, про любовь, что вы! Кстати, он назывался «Нелюбовь». Но это не тот, который потом стал фильмом.. А защищалась вот этим, «Принципиальным и жалостливым взглядом». Я отвезла его, этот сценарий, главному рецензенту, достаточно полной женщине-режиссеру. Она на меня посмотрела убийственным взглядом и написала, что это очень плохо, что это достойно только средней удовлетворительной оценки, представляете? А меня девушки на кафедре так любили! Они посчитали, что надо поставить «хорошо», и на выпускном экзамене они зачитали эту ужасную рецензию этой жирной режиссерши, но поменяли резюме на «Я считаю, что нужно поставить «хорошо». И вот начались прения, сидели какие-то киноведы, редакторы. Меня так все ужасно критиковали! Одна женщина спросила меня: «А вы вообще умеете говорить по-русски?» А я еще в короткой юбке, кудрявая, накрашенная — и говорю: «Я, вообще-то, в Москве родилась». А она мне: «Такое ощущение, что читаешь плохой перевод, не по-русски вы пишете!» А потом встал Евгений Григорьев, сценарист, и говорит: «А я считаю, что это гениально». И весь экзамен переломился в другую сторону. А так, если б Григорьев не встал, я думаю, мне так и поставили бы «три». Или «два»... Хотя все равно это не повлияло бы на мою жизнь. 
– В итоге вам поставили «четыре»? 
– Нет, в итоге мне поставили «пять». Потому что после выступления Григорьева встали другие знаменитые сценаристы. Ежов, который, собственно, написал «Белое солнце пустыни», «Сибириаду», и сказал: «Я тоже так считаю». Поднялся Мережко. Стали говорить, как же все у меня интересно, прекрасно, замечательно... Только я удивляюсь, почему они до этого молчали.
– Вас часто тогда обманывали?
– Бывало… Однажды заплатили ретроденьгами, долларами двадцать восьмого года. А еще был смешной случай, нам должна была заплатить одна итальянская продюсерша, помню, мы пришли к ней в гостиницу обсудить… ну и гонорар тоже. Мне сначала один ее помощник сказал: «Зачем вам деньги? Вы ведь такая красивая!» А когда уже пошел разговор про деньги с самой продюсершей, такой милой женщиной, она вдруг сразу легла на диван и застонала. Меня так интимно вывела ее переводчица, старая карга со скрипучим голосом, и сказала: «Зачем вы ее расстраиваете своими вопросами!» Я говорю: «Да? А что такое?» А она мне: «Ей сразу стало плохо с сердцем! Молчите, не убивайте ее. Это же последняя жена Роберто Росселлини!!!» Я, конечно, больше не стала о деньгах, и не то чтобы я была фанаткой Роберто Росселлини, но это был талантливый аргумент…

Отрывок из книги Алексея Васильева "Богиня. Разговоры с Ренатой Литвиновой" 

Еще немного фотографий Ренаты в юности