Вдохновленная последним постом Лимпопони, принесу Михаила Бычкова.
Я люблю Бычкова за бережное отношение к истории и простоту. 
Здесь не все изданное, а только книги из моей библиотеки и слова художника о своих работах:

Море Толстой

Несколько строк Л. Н. Толстого подарили мне прекрасную возможность нарисовать море.

Но море — не только штили, волны, шторма. Это и необыкновенно красивые корабли, на которых неугомонное человечество испокон веков, рискуя жизнью, стремится преодолеть огромные просторы, познать мир, объединить его торговлей, культурой, наукой. Это и морские сражения, в которых люди отстаивали свои интересы.

Эта книга — не история кораблестроения. Она — о море: живом, разноликом, таком манящем и загадочном. И о кораблях — самых совершенных созданиях ума, таланта и рук человека.

Питер Пэн Барри

Были Толстой

Я расскажу вам, как я работал над этой книгой.
Для того, чтобы объединить столь разные рассказы под одной обложкой, я придумал совершить вместе с вами кругосветное путешествие, о котором автор упоминает только в одном из них.
В такую кругосветку в конце 19 века можно было пойти на русском трёхмачтовом корвете. На нём мы и отправились в путь.

Нам удалось увидеть берега Камчатки, гору Фудзи,

высоченный берег пролива Ламанш и строительство знаменитого Тауэрского моста через Темзу.

Следуя рассказам, мы побывали в открытом море, в старом Лондоне и у берегов Африки. Мне повезло. Я познакомился с настоящим парусным мастером. Он рассказал  мне, как интересно и разумно всё устроено на паруснике. Многое я понял, рассматривая модели кораблей в Центральном военно-морском музее и беседуя с его сотрудниками.

Я узнал важные для иллюстраций малоизвестные детали. Оказывается, концы рей, на которых крепятся паруса, у военных судов были красные, а у торговых - белые. Вдоль бортов корвета матросы ставили для просушки свернутые койки. Купание устраивали в парусе не только потому, что опасались акул - многие матросы просто не умели плавать.

Вот мы в старом Лондоне на пожаре. Рыжие, опалённые огнём усы и бороды английских пожарных, спасали их лица от ожогов.

Конечно, главное в иллюстрациях, как и в замечательных произведениях Льва Николаевича Толстого - люди, их переживания и поступки.

Я очень хотел, дорогие читатели, чтобы вы почувствовали себя участниками событий, вместе с героями рассказов мужественно, находчиво встретили опасность и одержали победу в казалось бы безвыходных ситуациях.

Детство Суриков

Кто же не знает этих строк: «Вот моя деревня, вот мой дом родной…»? Из самых глубинок души поднимается тёплое щемящее чувство.

Я думал, что эти стихи — народные. Оказывается, у них есть автор — Иван Суриков, есть название — «Детство», и целых двадцать три строфы, а не только всем знакомые первые четыре.

В этих драгоценных строфах — весь мир деревенского детства.
С любовью и тщанием я рисовал нашу сказочно красивую зиму, рассыпанные среди заснеженных равнин и лесов деревушки, избы с резными балкончиками, деревенских детей, матушку-печь.

Детишек одевали в рубашки и шубейки, перешитые с родительского плеча. И отнюдь не от бедности: считалось, что так передаются лучшие качества родителей! На моих иллюстрациях ребятня в шубейках, а не в дублёнках и тулупчиках.
Шубы в России всегда шились мехом внутрь.

Русская печь — моя любовь. Она — гениальное изобретение русского народа, его вклад в мировую цивилизацию. Без печи-матушки русский народ бы не выжил. Она обогревала в суровые зимы, в ней готовили и хранили в горшках пищу, на ней сушили целебные травы. В тёплой печи мылись, как в бане. Внутри неё легко помещался сидя взрослый человек и ребёнок. Кто валялся зимой на растопленной печи, покрытой старым тулупом, тот знает, какое это наслаждение!
В устье печи в небольших отверстиях — камельках сохранялись тлеющие угли для следующей растопки. Нерадивой хозяйке просить угли у соседей было неприлично.

Вся утварь в избе была любовно сделана руками мастеров: кузнецов, бондарей, горшечников. Её берегли. Битый горшок никогда не выбрасывали. Его бережно оплетали берестой и пользовались им дальше. Когда я об этом узнал, то вместо треснутого горшка нарисовал на голове снежной бабы рога из веток.

Сидеть без дела не полагалось. Мать пряла, дед плёл лапти. Им светила трепетным медовым светом лучина. Лучины аккуратно кололи из берёзовых чушек не толще одного сантиметра длиной семьдесят-девяносто сантиметров. Крепили их в светцах — металлических светильниках с развилками и завитками. На полу под падающие уголья подставляли бадьи с водой и колоды с песком.
 

Стол называли «Божьей ладонью». Его всегда держали в чистоте и скатертью не покрывали. Что касается занавесок на окнах, то, судя по сохранившимся изображениям, видимо, в XIX веке их не было.
В тёплом сумраке печи оживали бабушкины сказки. Впервые в мои иллюстрации вошли Иван-царевич, Серый волк, Жар-птица. Неведомо как вырос и расцвёл чудный сад.

Что же было в моей жизни такое, что позволило этим стихам так глубоко отозваться во мне, пробудило сильное желание сделать эту книгу?
Я был городским ребёнком. Бабушкиных сказок не было. Мне было семь лет, когда печь сменило паровое отопление. Среди предков родные крестьян не помнили.

Но были каникулы в Сиверской на Оредеже! Были горки, санки, бешено летящий под полозья снежный ковёр… И стоящие колом заледенелые шаровары возле печки! И были чудесные детские книги, которые читала мне мама. Всё это, я думаю, и заронили мне в сердце что-то родное этим стихам, невыразимое словами.

Рисуя, я очень хотел, чтобы любовь, свет и тепло, мерцавшие в душе Ивана Сурикова, согрели иллюстрации и перешли как чудесный дар в ваши сердца, маленькие читатели.

У Лукоморья Пушкин

«У лукоморья дуб зелёный…» Каждое слово, каждая строка дышат детством, любимы с младенчества. Непросто было преодолеть робость, трепет и взяться за эту книгу. Это же Пушкин! Любимый Пушкин!

Начиная, я никак не предполагал, что тридцать пять на первый взгляд простых строк потребуют от меня огромной концентрации сил и воображения.

До «Лукоморья» я почти не занимался русскими сказками. Почувствовав скудость моих познаний, я обратился к славянской мифологии, фольклору. Читал о Бабе Яге, русалках, леших. Я обнаружил огромную сферу, у которой есть множество знатоков со своими, порой различными мнениями.

Но… к Пушкину это имеет мало отношения. Александр Сергеевич верен себе. «Лукоморье» — его особенное волшебное пространство. Мир Пушкина — добрый! Этим он отличается от фольклора и мифологии.

Самым важным и сложным для меня в этой работе было создание атмосферы Лукоморья — таинственной, загадочной. Приступая к рисованию, я настраивался, аккумулировал её в душе и бился до последнего, стремясь к точности образа и передаваемого чувства.

Предельной простотой и лаконичностью определений Пушкин в «Лукоморье» даёт бесконечный простор воображению художника. «Дуб зелёный» — и всё! И рисуй, как хочешь. Для меня лукоморский дуб стал средоточием и символом мощи сказочных сил, осью волшебного мира.

Серебрянное копытце Бажов

Первую иллюстрацию к «Серебряному копытцу» я нарисовал очень давно, ещё в детстве. Из этого рисунка через много лет «выросла» целая книжка.
У нас дома на шкафу лежал плоский мешок из крафта — такой толстой хозяйственной бумаги. В него мама складывала мои детские рисунки. В нём-то спустя много лет я и нашёл свой рисунок к «Серебряному копытцу». Он удивил меня взрослого сюжетом, который я выбрал в детстве: на моём рисунке Копытце беседовал с Мурёнкой, высекая для неё камешки.

Бажов называет Серебряное копытце козликом. Я видел иллюстрации, где незадачливый художник нарисовал его бородатым козлом. На самом деле козлики у Бажова — косули, которые в избытке водились раньше на Урале.

В нескольких страницах сказа Бажов отразил целый пласт жизни на Урале, на уральских заводах — посёлках, мало отличавшихся от деревень по укладу жизни, быта и одежде поселенцев.

Жили на заводах рабочие с приисков, каменоломен, промышленных и дереводобывающих предприятий. Таков дед Кокованя. Летом он промывал пески, добывал золото. Это очень тяжёлый труд. Значит, Кокованя был силён и вынослив. Зимой он промышлял охотой.

Охотником тоже мог быть далеко не каждый. Порох, пули и прочие необходимые охотнику вещи стоили дорого. Выживал тот, кто попадал с первого выстрела. Охотник, поражавший цель только с третьего раза, вынужден был бросать это дело: ему было не под силу прокормить семью.

Лесной зверь очень чуткий; чтобы выследить его и вернуться домой с добычей, охотник порой часами должен был стоять, не шелохнувшись. Получается, дед Кокованя был хороший охотник, очень крепкий физически, уверенный в себе человек.

Дорогие ружья были деревенским и заводским охотникам не по карману. Стволы для их ружей ковали деревенские кузнецы. Они же изготавливали замки и делали винтовую нарезку.

У деда Коковани, скорее всего, было старинное ружьё с аркебузным прикладом. Его не упирали в плечо, при выстреле он скользил вдоль щеки охотника почти без отдачи. Приклады резали и шлифовали с любовью и знанием дела. Хорошие мастера были в России!

Невский проспект Гоголь

Александр Кургатников, писатель, об иллюстрациях Михаила Бычкова к Невскому проспекту Гоголя:

***

Мы имеем дело со своеобразным прочтением гениальной повести Н.В. Гоголя, с художественно-историческим исследованием произведения, открытием тайн, на поверхности не лежащих. 
Прежде всего, художник нашел и вывел «на подмостки» главного героя истории — УЛИЦУ, правда, не простую, а «першпективу», по которой Россия идет вот уже триста лет (порою с весьма дальними отклонениями!).

***

Находка бросает свет на все творчество Гоголя, где главный герой неизменно парадоксален и фантасмагоричен. Кто главный герой русской сухопутной Одиссеи? Чичиков? Да ничего подобного: мертвые души. А в «Ревизоре»? Хлестаков, Сквозник-Дмухановский? Никак нет — БЕЗУМИЕ. То самое, к которому так близок был в конце сам страннейший из странных писателей (о чем М.Бычков впечатляюще напоминает, открывая книгу юным Гогольком, франтоватым, чуть ли не подплясывающим, и заключая — сникшим, безвозрастным, бредущим никуда).

***

Невский является у художника во множестве видений, и везде как существо живое, переменчивое, хамелеонное, живущее в неожиданном и пугающем гоголевском РИТМЕ. Лики этого существа предуказаны временем его рождения, так что возникает целая галерея часов — и каких только не высмотрел (и в яви, и в своем воображении) художник! Простонародные ходики с гирями предваряют появление утреннего, пробуждающегося Невского: мужик-разносчик с яблоками, молочница-охтинка, «хлебник, немец аккуратный»...

За строгими кабинетными часами на каминной полочке предстает «педагогический» Невский: гувернеры и гувернантки с питомцами.

А вот глядящие куда-то в бездну куранты Думской башни — и нам является Невский светский.

***

И, наконец, «недремлющий брегет» возвещает на сей раз, что наступил поздний вечер — время свиданий, заглядываний под шляпки, погони за ночными бабочками

***

Этот интерес нарастает к тому моменту, когда, дочитывая заключительные страницы, видишь два рисунка-разворота, ошеломляюще насыщенные и динамичные: арка моста и лавина экипажей 1835 года — и тот же пролет в сумасшедшем хаосе автомобилей сегодняшнего дня. Художническая концепция М.Бычкова достигает кульминации и раскрывается: ни главный герой — Невский, ни люди в их мучительно несправедливой судьбе, ни будущее с его неуловимостью, ни жизнь как таковая — при всех внешних переменах — ничуть не изменились. Тот же мир, те же мы, та же улица, и так же с Адмиралтейской иглы бьет нам в глаза закатное солнце, как било в глаза Пушкину и Гоголю: всё позади — всё впереди

Всем хороших книг!