В разговоре Анны Карениной и Долли Облонской есть намёк на способ предохранения от нежелательной беременности. Толстой не раскрывает деталей, но даёт понять, что при желании женщины это возможно. 

- Это он может быть спокоен, у меня не будет больше детей.

-  Как же ты можешь сказать, что не будет?..

-  Не будет, потому что я этого не хочу.

И, несмотря на все свое волнение, Анна улыбнулась, заметив наивное выражение любопытства, удивления и ужаса на лице Долли.

- Мне доктор сказал после моей болезни.

 . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . .

- Не может быть! - широко открыв глаза, сказала Долли. Для нее это было одно из тех открытий, следствия и выводы которых так огромны, что в первую минуту только чувствуется, что сообразить всего нельзя, но что об этом много и много придется думать. Открытие это, вдруг объяснившее для нее все те непонятные для нее прежде семьи, в которых было только по одному и по два ребенка, вызвало в ней столько мыслей, соображений и противоречивых чувств, что она ничего не умела сказать и только широко раскрытыми глазами удивленно смотрела на Анну. Это было то самое, о чем она мечтала еще нынче дорогой, но теперь, узнав, что это возможно, она ужаснулась. Она чувствовала,что это было слишком простое решение слишком сложного вопроса.

Насколько распространено было планирование семьи в середине 19 века? 

Важнейшей тенденцией брачного, репродуктивного и сексуального поведения дворянок в условиях пореформенной России - как и столетие до того было дальнейшее повышение возраста первого деторождения. Если в Средние века митрополит Фотий позволял венчать «девичок» не младше 14 лет, то в XVII в. закон разрешал девицам выходить замуж с 16 лет [Пушкарева, 1998]. Иными словами, в России поначалу существовала традиция ранних браков. Ранние браки как и везде среди крестьянок вплоть XIX столетия были нормой, до середины второй половины XIX — начала ХХ в., дворянки же (если судить по метрическим книгам) перестали спешить пользоваться этим правом и возможностью. Высокая материнская смертность при родах и высокая детская смертность по-прежнему заставляли считать материнство и естественным, и страшно рискованным предприятием, а выйти замуж и вскоре не забеременеть было, по всей видимости, даже для образованной женщины не так-то просто. Вот почему, по данным 1880-х гг., аристократки старались не остаться без мужей лишь в возрасте от 21 года до 30 лет [Михневич, 1886: 36].

 Не только «новые женщины» эпохи -феминистки и нигилистки — не спешили обзаводиться семьей, но и обычные провинциальные дворянки. Изменения жизненных предпочтений молодежи, связанные с отходом от матримониальных ценностей, были частью конфликта «отцов и детей», хотя в данном случае уместна формулировка «родителей и дочерей». Провинциальная помещица М. А. Данилова в своих воспоминаниях цитировала старших родственниц, которые с непониманием относились к ее отрицанию раннего замужества: «Маше уже 23, и она еще не замужем» [РГАЛИ, ф. 1337, оп. 1, д. 66, л. 74]. Всего полвека ранее такая девушка могла прослыть «засидевшейся». 

Если в XVIII в. женщины и девушки ни о чем, кроме замужества и материнства, и не мечтать не могли, то для женщины пореформенной России открылись иные горизонты социальной деятельности. На страницах девичьих дневников, писем все чаще стали попадатъся описания намерений пойти учиться, а вовсе не мечты о свадебном платье [ОР РГБ, ф. 375, картон 2, д. 1, л. 4; ф. 497, картон 1, д. 16, л. 4]. Так, о новых предпочтениях молодежи размышляла в своих воспоминаниях престарелая няня, воспитавшая не одно поколение девиц из высших сословий. Оценив барышень «прежних» времен («сегодня в куклы играет, а завтра под венец идет», «кончат пансион и замуж скорей»), в отношении девушек начала ХX в. она заметила, что те «детей-то родить успеют, теперь впору курсы слушать» [Холопы, 1914: 169]. Следует рассматривать и другую сторону жизни дворянок второй половины XIX в. В условиях разорения помещичьих семей с их патриархальным укладом уходил в прошлое традиционный гендерный контракт с мужем-кормильцем, обеспечивающим необходимое количество помощниц в деле воспитания детей. Небогатые дворянки задумывались над тем, как найти дополнительный заработок, и объяснялось это не их феминистскими устремлениями, а финансовой необеспеченностью. Смена приоритетов вела к отсроченному материнству, нижняя граница возраста первых родов, как то было и в Западной Европе [Coale, 1969] — повышалась. Анализ семейного положения учительниц провинциальных женских гимназий показал, что основной контингент учащих женского пола составляли незамужние и бездетные женщины 25—30 лет, материально необеспеченные, не имевшие богатых родственников. Таковые (и дворянок среди них было немало) вынуждены были самостоятельно содержать себя, направляя все свои усилия на профессиональное совершенствование, а не на поиски подходящей партии.

Крестьянки знали о контрацепции подчас больше, чем дворянки [Мухина, 2012;B Мицюк, 2014а]. И все же, согласно статистическим данным конца XIX в., в дворянских семьях наблюдалось сокращение рождаемости в 2, а то и в 3 раза по сравнению с серединой XІХ в. [Миронов, 2000: 186]. Столичный врач В. Н. Бензенгер указывал на то, что в среднем на одну дворянку приходилось четыре деторождения [Бензенгер, 1879: 14]. По данным врача Д. Н. Жбанкова, средняя плодовитость женщин из семей сельского духовенства составляла 9,8 детей [Жбанков, 1889]. Можно предполагать, что естественная плодовитость дворянок, находившихся в более выгодных социально-экономических условиях, имевших возможность окружить своих детей кормилицами и няньками, могла бы быть выше. Однако количество детей в дворянских семьях в среднем по России уменьшилось на 30 %, что значительно опережало сокращение деторождений в других сословиях [Миронов, 2000: 180]. Тенденция сокращения числа деторождений отразилась и на профессиональном акушерском языке. Если прежде к «многорожавшим» относили женщин, родивших более шести раз, то к началу XX в. к таковым стали относить матерей с тремя и более детьми [Онуфриев, 1905: 45; Феноменов, 1902: 78]. Возрастающие перерывы в деторождении при нормальном репродуктивном здоровье, о чем говорят истории болезней, имплицитно свидетельствуют о вхождении в супружескую жизнь средств, ограничивающих зачатие. Модернизация российского общества, распространение идей либерализма, гуманизма, развитие женского просвещения приводили к индивидуализации сознания. Частные интересы все чаще ставились выше групповых, в том числе и семейных.

Сокращение числа деторождений в семьях отмечали дореволюционные ученые и писатели. В. Михневич в отношении состоятельных интеллигентных супружеских пар столицы писал, что те «боятся детей», смотря на «плодовитость супругов» как на «обузу» [Михневич, 1886: 396]. Врач П. Чухнин указывал: «Замечается как бы стремление не к полному освобождению себя от детей, а к ограничению их числа» [Двенадцатый Пироговский съезд, 1913: 92]. В то время как на Западе складывание нового типа брачности и соответственно снижение рождаемости имели эволюционный межпоколенный характер, в России новый тип рождаемости в дворянской среде оформился буквально на протяжении одного поколения. Очевидно, что данный процесс был закономерным при переходе от традиционного (доиндустриального) к индустриальному обществу. Разрушение старого, патриархального мира оказало ключевое влияние на трансформацию межличностных, в том числе семейных, отношений. Процесс разорения поместного дворянства, с особой силой проявившийся с 1880-х гг., разложение патриархальной дворянской семыи, участившиеся случаи развода или по крайней мере раздельного проживания супругов, женская эмансипация — все это вело к тому, что дворянки стали считать нормой рождение двух-трех детей. Сторонники женской эмансипации смотрели на материнство не как на естественную биологическую функцию женщины, а как на ее право «самостоятельно решать вопрос, желает ли она иметь ребенка или нет» [там же: 212]. Не потому ли практически все участницы освободительного движения (от В. И. Засулич и В. Н. Фигнер до Н. К. Крупской и М. А. Спиридоновой, а они из дворян) были бездетны? Рост общественной и профессиональной активности дворянок не мог не сказаться на сокращении в их жизни числа деторождений. «Теперь редкая женщина только жена, мать и хозяйка, она часто при этом учительница, акушерка, фельдшерица, врач, швея, кассирша и др.», 1913 г. на съезде врачей П. Чухнин [там же: 91]. Для просвещенной части дворянства идеологическим обоснованием целесообразности сокращения деторождений стала популярная в Европе идея «социального неомальтузианства» [Яковлева, 1909], согласно которой контроль над рождаемостью является важным условием благосостояния общества.

Скажем, активная участница женского движения либерального толка Н. В. Стасова признавалась: «Для меня исчезло очарование семьи своей собственной, я почувствовала любовь ко всемирной семье; это стало моим идеалом, я с ним и умру!» [Стасов, 1899: 3871. Ломка традиционной установки на брак и материнство особенно быстро проходила в крупных городах: там у женщин было больше возможностей для внесемейной самореализации. Врач В. Михневич отмечал «антисемейный» характер Петербурга 1880-х г., в котором все большее число молодых людей предпочитали браку и семье свободный образ жизни. Этот город Михневич находил раем для юных «эмансипе»: «Для женщин, обреченных на одиночество и эмансипированных от брачных уз, Петербург может считаться самым удобным и самым заманчивым из всех русских городов» [Михневич, 1886: 396]. Нетипичное поведение демонстрировала Л. Д. Менделеева-Блок, отрицавшая материнство. Она была убеждена, что с рождением ребенка женщина больше не принадлежит себе, а значит, перестает быть личностью [Блок, 1979].

В то время как о «плодоизгнании» в низших слоях общества написано немало работ (см., напр.: [Фукс, 1910: 40]), об абортах среди представительниц привилегированного сословия ни дореволюционные, ни современные исследователи речи не вели: считалось, что эти практики не имели распространения в дворянском сословии. Действительно, тема аборта в России-это очень табуированная область в истории женского репродуктивного поведения, ведь он считался делом аморальным, незаконным и практиковался, как правило, анонимно. Однако врачи отмечали случаи «преступных выкидышей» в привилегированных слоях общества [Холмогоров, 1900, 1911]. Врач-гинеколог Я. Е. Выгодский в своем докладе на XII Пироговском съезде среди перечисленных причин увеличения абортов называл и «крайнюю изнеженность и избалованность многих женщин, принадлежащих по преимуществу к самым богатым и культурным классам населения» [Двенадцатый Пироговский съезд, 1913: 375]. Тем самым он подтверждал существование «плодоизгнаний» в интеллигентных классах. Профессор М. Н. Гернет, выступая в 1914г. на съезде криминалистов, открыто констатировал: «Женщины богатого класса имеют возможность высоким гонораром оплачивать риск уголовного преследования и с трудом, но находят врачей, производящих нужную операцию в соответствующих условиях» (цит. по: [Трайнин, 1914: 257]). О повсеместном распространении абортов, в том числе среди аристократок, говорил С. Елпатьевский: «В круг его вовлечены богатые и бедные, города и деревни, производят себе вы- кидыши не только девушки, но и мужние жены —и даже трудно сказать, кто чаще производит выкидыши» [Елпатьевский, 1914: 265]. Существовавшее положение дел возмущало Л. Н. Толстого, который еще в 1880-х гг. писал: «..с помощью науки на моей памяти сделалось то, что среди богатых классов явились десятки способов уничтожения плода... Зло уже далеко распространилось, и оно охватит всех женщин богатых классов, и тогда они сравняются с мужчинами и вместе с ними потеряют разумный смысл жизни» [Толстой, 1983: 391—392]. Насколько данное явление было распространено, говорить не приходится за отсутствием соответствующей статистики. В эгодокументах указания на произведенные аборты встречаются крайне редко ввиду аморальности и противоправности их в дореволюционной России.

В интимной переписке с В. Брюсовым Н. Петровская упоминала о том, что знакомые ей дамы регулярно посещают «фабрику ангелов» [Брюсов, Петровская, 2004: 528]. С собственной беременностью она поступила так же. Она писала, что ее страшит («все холодеет внутри от ужаса») сама процедура плодоизгнания «операция без хлороформа». Но в то же время Нина решилась на аборт («Но если иначе нельзя и ты не хочешь, я сделаю так») [там же: 524]. Узнав о своей беременности, Л. Д. Менделеева-Блок признавалась в желании избавиться от плода («твердо решила устранить беременность» (см.: (там же: 64]). В редких дневниках и письмах, принадлежащих дворянкам, содержится информация о желании «вытравить» ребенка (см.: [Бекетова, 1990]). Провинциальная дворянка  А. Знаменская указывала на то, что она «глотала разную дрянь» [РГАЛИ, ф. 142, оп. 1, д. 400, л. 20 об], чтобы вызвать регулы. Это весьма любопытное и крайне редкое свидетельство, так как оно говорит в пользу существования абортивных практик на самых ранних сроках беременности. Представительницы высших слоев общества обладали достаточными ресурсами, чтобы сделать вполне квалифицированный аборт, который при долж- ном участии врачей приобретал форму «оперативной помощи при преждевре- менных родах и выкидышах» [Гофмейер, 1893;B Губарев, 1915; Феноменов. 1902]. В автобиографической литературе можно найти намеки на осуществление подобных процедур, в то время как в художественной литературе встречаются подробно описанные сюжеты на эту тему [Гумилевский, 1991: 166].

Новым важным способом ограничения числа деторождений в супружеской жизни стали средства контрацепции. В начале XX в. в медицинской и публицистической литературе все чаше встречались указания на распространение в обществе противозачаточных средств и техник [Дрекслер, 1910]. На страницах популярной медицинской работы автор в отношении деторождения писал: «Дети, составлявшие основную цель брака у наших предков, стали теперь нежеланными гостями, и люди ухищряются всевозможными способами предупредить зачатие» [Фишер-Дюккельман, 1903: 185]. Проникновение в повседневную жизнь женщин контрацептивов вызывало устойчивую критику как на Западе, так и в России [Ломброзо, 2012: 91; Толстой, 1983]. Однако в России атмосфера была несколько либеральнее. В конце XIX в. была издана уникальная книга медико-просветительского характера «Как предупредить беременность у больных и слабых женщин» петербургского врача К. И. Дрекслера [Дрекслер, 1910]. Важным доказательством того, что специальные средства предупреждения беременности входили в жизнь людей, являлись многочисленные свидетельства частнопрактикующих врачей. Контрацепция была не столько модной тенденцией высшего сословия, сколько объективным следствием процессов, происходивших в российском обществе

В условиях критики контрацепции и представителями церкви, и врачебным сообществом, а также низкого уровня сексуального просвещения населения различные способы предохранения воспринимались аристократками как нечто аморальное и омерзительное. Решаясь на ограничение деторождений, они стремились перед самими собой, перед знакомыми найти достойное оправдание. Исключительное «право не рожать», которое не встретило бы общественных пересудов и самобичевания, могли дать врачи. Врачебные заключения стали единственным моральным объяснением для самих дворянок возможности выйти за пределы бесконечной цепи беременностей, родов и материнства. Княжна И. Юсупова, племянница императора, отмечала, что врачи ей рекомендовали «не иметь детей», пока организм «не окрепнет» [РГАДА, л. 28]. А. А. Знаменская, родив пятого ребенка, сообщала: «Акушер не велел родить больше. Истощены силы» (там же, л. 31]. Ограничить число деторождений российская дворянка могла по-разному, использовалось все то, что было хорошо знакомо женщинам на селе — от «супружеского воздержания» до «недоконченного совокупления» [Жук, 1902, 1906%; Пликус, 1902; Якобсон, 1905), но в распоряжении горожанок начала XX в. были и специальные средства контрацепции.

В автодокументалистике есть упоминания о том, что дворянки употребляли в качестве контрацептивов настойки, отвары и получившую распространение в ХІХ в. «сулему» [РГАЛИ, ф. 142, оп. 1, д. 383, л. 35]. Однако зачастую это не давало полной гарантии, к тому же вызы- вало заболевания желудка и нервной системы. В отличие от крестьянских женщин, широко применявших механические способы профилактики и прерывания нежеланной беременности (прыгание с высоких объектов, подъем тяжестей, тугое бинтование и др.), дворянки ничем подобным не занимались. Первые упоминания в женских дневниках об использовании «специальных средств» относятся к 1870-м гг.: «...говорил о каких-то тампонах, губках, да больно все это пакостно...» [там же, л. 31 об). Одна из авторов дневников, Е. Н. Половцова, рассказала о регулярном использовании «порошковдувателей» и спринцевании [ОР РГБ, ф. 601, оп. 1, д. 55, л. 2—8]. К началу ХX в. специальные средства контрацепции, предназначенные как для мужчин, так и для женщин, получили повсеместное распространение в высших слоях российского общества. В 1893 г. врач А. Г. Боряковский писал: «Средства, препятствующие зачатию, приобретают все большее распространение. В газетах печатаются о них рекламы; в аптеках, аптечных складах, инструментальных и резиновых магазинах они всегда в обилии и на самом видном месте» [Боряковский, 1893]. Врачи отмечали, что это явление было массовым, неконтролируемым. По их свидетельствам, женщины мало разбирались в соответствующих товарах. Точнее всего противоречивую ситуацию относительно средств контрацепции описал врач К. Дрекслер: «Многие желающие по той или иной причине применять предохранительные от забеременения средства и стесняющиеся из ложного стыда обратиться за советом к врачу находятся в полном недоумении, какой презерватив им выбрать, и в результате выписывают наудачу какое-либо средство, оказывающееся на практике неудачным» [Дрекслер, 1910: VII].

Eжегодно на страницах европейских каталогов, продававшихся в России, публиковались объявления о соответствующих фармацевтических новинках. В отличие от Европы, где открытая реклама контрацептивов была запрещена, в России подобные объявления можно было встрегить как в столичных мужских и женских журналах, так и в провинциальных газетах [Реклама, 1908;B Реклама, 1914]. Проблема использования контрацептивов стала особенно актуальной в 1910-х гг. Медицинское сообщество предлагало сделать средства предохранения от беременности доступными уже не только для обеспеченных горожанок, но и для трудового народа, видя в них панацею от инфантицида и распространения сифилиса [Двенадцатый Пироговский съезд, 1913: 88]. Для большинства либе- рально настроенных врачей средства ограничения рождаемости являлись «предохранительным клапаном» от «преступных выкидышей», детоубийств и оставления детей [Рейдлих, 1916: 15—17].

Части текста взяты из исследования Н.Л. Пушкаревой и Н.А. Мицюк Модернизация репродуктивного поведения образованных россиянок второй половины XIX начала XX века