До того, как несколько лет назад я впервые попала в Мастерскую Фоменко, мне казалось, что я люблю театр. Если бы меня спросили — за что именно, я бы, наверное, даже удивилась. Разве слово «любить» не является исчерпывающим?

И вдруг в один прекрасный вечер я оказалась на набережной Тараса Шевченко с билетом на Одну абсолютно счастливую деревню. Я направилась к современному стеклянному зданию, но там охранник меня развернул, сказав, что спектакль-то будет на старой сцене в здании напротив. В здании напротив.. Так там дом жилой. Ну что делать? Надо же где-то спектакль смотреть, пусть даже и в квартире.

Конечно, с квартирой у старого помещения театра ничего общего не было. Просто достаточно ограниченная площадь с двумя залами, в которых ты — не столько зритель, сколько соучастник происходящего. Ещё недавно ты поворачивал с шумно-безумного, ослепляющего тебя фарами Кутузовского, смотрел на утопические башни Москва-Сити и футуристичные эстакады 3-го Транспортного Кольца, и бах — очутился в глубокой деревне, где девицы за стиркой белья в речушке напевают протяжно-грустные песни, где на двоих обрушивается любовь, потом на них же обрушивается война и забирает одного у другого.

И в тот вечер мне стало понятно, что вот теперь я люблю не просто абстрактную форму театра, а театр, в котором есть душа, а ещё лучше –души. Это когда по окончании спектакля ты видишь не актёров, а героев. Когда тебе даже в голову не придёт, что на поклон вышла Полина Агуреева. Передо мной та деревенская Полина (по иронии судьбы имя героини совпадает с именем актрисы), в которую влюбился, как в пропасть упал, Михеев (Евгений Цыганов).

У Петра Наумовича Фоменко была удивительная способность наделять свои работы дыханием. Режиссёр умер, но спектакли, поставленные им, продолжают дышать. Новое поколение это дыхание подхватило. Правда иногда оно сбивчиво (по крайней мере, так кажется мне после некоторых спорных новых постановок). Когда в театральной афише Мастерской появляется премьерный спектакль, я его стараюсь не пропустить. 
 И сегодня я расскажу вам о постановке под названием «Души».

Молодой режиссёр Фёдор Малышев (больше знакомый театралам в качестве актёра) определяет свой спектакль как карнавальная мениппея по произведениям Н. Гоголя. Жанр, вбирающий в себя высокое и низкое, смешное и серьёзное, позволил режиссёру вывести на сцену героев сразу нескольких произведений классика. В фантасмагоричном вихре закружатся Чичиков, Манилов, Собакевич, Коробочка, Панночка, Ноздрёв, Акакий Башмачкин и др.

Но еще до того, как начнутся фееричные похождения скупщика мёртвых душ, на сцене появится самый лиричный и самый симпатичный герой всего действа — кучер Селифан. Весьма символично, что эту роль исполняет Фёдор Малышев (он же и режиссёр). Казалось бы, второстепенный персонаж превращается в тайный двигатель, в сердце и душу спектакля. Он первым появляется перед зрителем и, подобно грустному Пьеро, обращает свой взор в тёмную даль, в которой пытается разглядеть ответ на вопрос — Русь, куда ж несешься ты?

Голосом этого скромного, покладистого мужичка со светлым взором заговорит не только Гоголь, но и его современники-поэты. Как человека, питающего слабость к литературе, меня поразила тонкость и глубина партии Селифана. Не произнося напрямую многие хрестоматийные высказывания Николая Васильевича, он тем не менее завуалированно подводит к ним. Простой, сутулый кучер Селифан обращается к залу словами из письма Пушкина Чаадаеву: … ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал. Зритель, который до начала спектакля купил программку и успел прочитать не только список задействованных актёров, но и приведённые строки из письма Гоголя графу А.П. Толстому, может уловить эту связь и преемственность. Как эхо после Пушкина Гоголь пишет: Если только возлюбит русский Россию, возлюбит и всё, что ни есть в России.

Или, например, Селифан выходит, зябко пожимает плечами и в падающем на него луче от прожектора читает знакомые строки Лермонтова:

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,

И звезда с звездою говорит.

В небесах торжественно и чудно!

Спит земля в сияньи голубом…

Что же мне так больно и так трудно?

Жду ль чего? жалею ли о чём?

Уж не жду от жизни ничего я,

И не жаль мне прошлого ничуть;

Я ищу свободы и покоя!

Я б хотел забыться и заснуть!

Складно всё как-то, а от этого красиво и трогательно. Жаль, что появления Селифана на сцене длятся недолго. Робкие порывы простого мужика разгадать сложные тайны всякий раз прерываются хозяйским окриком «Поехали». И покорным, вторящим «поехали» от Селифана открывается каждая из сцен.

Все другие персонажи будут трагикомичны и карикатурны. Они ведут себя как скоморохи. Все ряжены в яркие костюмы. Они усаживаются рядком за длинным столом на приёме у губернатора. Там-то они и знакомятся с таинственным гостем города — Чичиковым (Дмитрий Захаров).

По мере того, как он будет продвигаться в осуществлении своего плана, зритель имеет возможность познакомиться с помещиками поближе.

Одной из главных актёрских удач данного спектакля я считаю Собакевича в исполнении Евгения Цыганова. Я видела его и в других спектаклях, и мне всегда нравились его работы, но здесь он превзошёл самого себя. Он действительно «похож на средней величины медведя». Хотя такая схожесть — заслуга не только актёра, но и костюмеров: лохматый рыжий парик, рыжие клочья растительности на груди и на руках.

Он похож то ли на медведя из сказки про Машеньку, то ли на Чудовище из сказки про Красавицу. Своей корпулентностью и суровым видом (один глаз прищурен, одна бровь вскинута, поступь тяжёлая, голос звучен и басист) явно наводит на Чичикова страх. Цыганов превосходно справляется с обличительными речами Собакевича:

Я их знаю всех: это все мошенники, весь город там такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. / Один там только и есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если сказать правду, свинья.

Но всё же главный тур де форс Цыганов в образе Собакевича совершает, когда заводит монолог о еде. Поэма «Мёртвые души» подарила читателям незабываемые гастрономические этюды, которые Гоголь использовал как инструмент для раскрытия характеров своих героев. Собакевичу принадлежит звание чревоугодника и в определённой степени гурмана. C несвойственным ему задором он рассказывает о своих вкусовых пристрастиях, не забывая при этом критиковать качество подаваемой еды у других. Пока он хвалит свои щи, рассказывает о своём рационе питания, из супницы вылезает рука, которая подсовывает ему то стопочку водки, то огурчик, то яичко. Собакевич вдохновляется и продолжает: Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму ее в рот, и устрицы тоже не возьму: я знаю, на что устрица похожа.

Какой же, однако, шалун был Гоголь! Пока не пришла домой и не открыла том «Мёртвых Душ», была уверена, что этот пассаж про устриц — выдумка постановщиков, которые решили проверить, какая часть аудитории имеет доступ к этим дарам моря и, следовательно, может оценить шутку.

До начала второго акта мне казалось, что Цыганов в этом спектакле переиграл всех своих коллег. Но режиссёр Малышев припас для зрителей сюрприз. Им стала Полина Агуреева (его муза-жена в жизни), которая изобразила многоголосое общество. Сначала зритель видел чёрную тень, движущуюся по белоснежному экрану, а потом из неё материализовалась женщина, одетая в чёрное платье (словно оно создано для танцевальных репетиций). Её лицо выбелено, как у гейши.

Через смену мимики, повороты головы, артистичные движения рук, высокоскоростной каскад реплик и смену интонаций Агуреева превратилась в хор людской молвы и быстрых сплетен. Это было так эпично и виртуозно, что хотелось, чтобы это длилось дольше.

Отдельных хвалебных слов, как мне кажется, заслуживает работа художника по костюмам Павла Каплевича. Пожалуй, не было бы карнавала или балагана, если бы не одежда действующих лиц. Чего стоит комичный вид добродушного Манилова, который с гиперболичным бантом похож на Джонни Деппа из Алисы в Стране Чудес.

Или взять бесшабашного кутилу Ноздрёва в ярко-синем мундире, который он любит скидывать и демонстрировать рельеф своих мыщц. А как же не упомянуть скрягу Плюшкина, чей мрачный наряд и странная шапочка в соответствии с характеристикой, данной Гоголем этому персонажу, наводят на сомнение — баба это или мужик.

После спектакля я подумала о том, что цветовая палитра постановки напоминает картины Марка Шагала. Каково же было моё удивление, когда уже дома я прочитала, что в 1920-х годах Шагал по собственному желанию взялся иллюстрировать французское издание «Мёртвых душ». Правда догадка моя лишь частично совпадала с реальностью, ведь гоголевских персонажей художник изобразил в монохромных гравюрах.

Спектакль преподнёс мне и ещё одну радость. За хореографию отвечал Никита Кукушкин, чья манера сценического движения не раз приятно меня удивляла в его работах в Гоголь-центре. Отрадно наблюдать за таким симбиозом, при котором два театра взаимодействуют через своих талантливых актёров.

Посмотрев «Души», я вздохнула с облегчением и искренне порадовалась за большую удачу, которую своей необычной постановкой Фёдор Малышев принёс Мастерской. Спустя 2 года после нашумевшего премьерного Сна в Летнюю Ночь сцену этого театра снова озарил яркий, самобытный и запоминающийся спектакль.

Примечание: Роль Собакевича попеременно играют Евгений Цыганов и Андрей Казаков. Роль Коробочки — Роза Шмуклер и Полина Агуреева.