Всем доброго пятничного утра!

Я продолжаю политику захламления «Сплетника» своими постами)

На этот раз мне взбрело в голову поболтать о Зинаиде Серебряковой.

Я помню как когда-то давно-давно я пошла в Третьяковскую галерею. Не помню как и почему я там оказалась — тогда я еще не увлекалась искусством, из художников знала только Ван Гога и Айвазовского ( да и то, по-моему, узнала я о них по чистой случайности), о рисовании я тогда даже и не думала, и если бы когда-нибудь мне тогда сказал, что всего-то через несколько лет я не смогу жить без блокнота и парочки карандашей в кармане, я бы сильно удивилась.

Так вот, я ходила по залам Третьяковки, мне, кажется, было немного скучно, на картины я особо не смотрела и тут я увидела ЕЕ.

Автопортрет Зинаиды Серебряковой поразил меня в самое сердце. Я аж застыла напротив холста. Серебрякова на том портрете была такая прекрасная, светлая, с добрым, веселым, чуточку лукавым взглядом…

Мне кажется, что один paз увидев эту картину, ее невозможно забыть. Молодая девушка расчесывает перед зеркалом свои длинные волосы, и мир ее полон счастья и света.

Александр Бенуа восторженно писал об этой картине: «Автопортрет Серебряковой несомненно самая приятная, самая радостная вещь... Здесь полная непосредственность и простота: истинный художественный темперамент, что-то звонкое, молодое, смеющееся, солнечное и ясное, что-то абсолютно художественное...»

Мне хотелось остаться жить в Третьяковке, поселиться прямо в этом зале, хотелось вечно смотреть на эту милую, сияющую девушку. Хотелось спать на скамеечке, стоящей рядом с картиной, и просыпаясь, любоваться на прекрасную художницу. Вернувшись домой (мне все же пришлось вернуться тогда домой) я судорожно начала разыскивать этот автопортрет, чтобы еще немного полюбоваться на него.

Прошло не помню уже сколько лет, все вокруг изменилось, я научилась рисовать и отличать Синьяка от Сера, а маленькая репродукция этой чудесной картины до сих пор весит на туалетном столике в моей спальне.

Что можно рассказать о Зинаиде Серебряковой?

Родилась она в 1884 году, в ноябре. Произошло это в родовом имении, под Харьковым. Имение называлось «Нескучное». Чудесное название, не правда ли?

В Зинаиде не было ни капли русской крови, она была француженкой по национальности. Фамилия ее была Лансере. Отец ее — Евгений Александрович Лансере - был известным скульптором, одним из талантливейших анималистов , а мать — Екатерина Николаевна- была художником-графиком, дочерью знаменитого архитектора Николая Бенуа.

Почти все дети Николая Бенуа ( не только Екатерина Николаевна) пошли по стопам отца: Леонтий Николаевич тоже стал архитектором (а его дочь Надежда, вышедшая замуж за Иону фон Устинова, стала матерью знаменитого актера и писателя Питера Устинова), Альберт Николаевич преподавал акварельную живопись в Академии художеств, но больше всех прославился Александр Николаевич — известный живописец, один из основателей «Мира искусства», прославленный театральный художник и некоторое время глава картинной галереи Эрмитажа.

«Иногда вот так посмотришь по сторонам: этот родственник, этот, ну а этот не рисовал наверно. Потом выясняется, что тоже рисовал. И тоже неплохо», — вспоминала одна из родственниц Бенуа.

Но вернемся к Зинаиде Серебряковой.

Ее детство было наполнено семейными ужинами, домашними спектаклями, чтением вслух и игрой «на фортепианах» в кругу братьев-сестер и бабушек-дедушек. Радостное детство.

Но, к несчастью, в 1886 году, на сороковом году жизни, скончался от скоротечной чахотки отец семейства. Похоронив мужа, Екатерина Николаевна, мать Зинаиды, с детьми (их у нее было шестеро) вернулась в родительский дом, в Петербург.

Обстановка в семье Бенуа была весьма необычной: три поколения художников, скульпторов и архитекторов жили под одной крышей, дыша искусством, живя им и думая о нем. Споры о живописи, о достоинствах или недостатках архитектурных планов, советы по технике рисунка или теоретические рассуждения о чистом искусстве наполняли дом. Здесь нельзя было не рисовать: в доме любили говорить, что «все дети рождаются с карандашом в руке».

Неудивительно, что хрупкая большеглазая Зина научилась рисовать едва ли не раньше, чем разговаривать. По воспоминаниям родственников, она росла замкнутой, застенчивой, «болезненным и довольно нелюдимым ребенком, в чем она напоминала отца и вовсе не напоминала матери, ни братьев и сестер, которые все отличались веселым и общительным нравом», — писал Александр Бенуа. Почти все свободное время она проводила за рисованием — с помощью братьев и дядьев очень рано овладела техникой акварели и масляной живописи, и без устали тренировалась дни напролет, рисуя все, что ее окружало, — комнаты дома, родственников, пейзажи за окном, тарелки с обедом...

«Очень много работала, много писала, совершенно не была подвержена художественной моде. То, что от души у нее шло, то она и делала», — говорил о Зинаиде её брат, Евгений Евгеньевич Лансере.

Мне кажется, это заметно каждому. Все картины Серебряковой пропитаны добротой, светлой грустью или тихой радостью.

Зимой Лансере жили в большой петербургской квартире неподалеку от «Мариинки», а лето семья проводила в Нескучное.

Его Зинаида была готова рисовать бесконечное количество раз. Деревья, дом, луг, цветы, ветряные мельницы, холмы, речка Муромка - все это оказывалось на ее полотнах.

На противоположном берегу Муромки, на хуторе, жил Борис Серебряков, двоюродный брат Зинаиды. Его мать, Зинаида Александровна, была родной сестрой отца Зины.

Зина частенько рисовала Бориса. С ним она играла, рассказывала ему свои секреты, встречалась на семейных праздниках. Его она любила. Борис тоже любил Зинаиду. Они давно договорились пожениться, и их родители не возражали против этого брака не смотря на столь близкое родство влюбленных, но кроме близкого родства были и другие трудности: Лансере и Бенуа традиционно придерживались католического вероисповедания — в их жилах текла французская кровь (первый Бенуа бежал в Россию от Французской революции, предок Лансере остался после войны 1812 года), а Серебряковы были православными. Понадобилось много времени и еще больше хлопот с церковными властями, чтобы влюбленные добились разрешения на брак. Добыли они это разрешение, кстати, не совсем законным образом — заплатили батюшке 300 рублей (немалые по тем временам деньги!)

Свадьба состоялась в 1905 г. Вскоре после свадьбы Зинаида уехала в Париж — каждый уважающий себя художник просто обязан был побывать в этой мировой столице искусства.

Вскоре к Зине присоединился Борис — он учился в Институте путей сообщения, хотел быть инженером, строить железные дороги в Сибири.

В Париже Зинаида была ошеломлена разнообразием новейших течений, художественных школ, направлений и стилей, но сама она так и осталась верна реализму, хотя и приобретшему под влиянием парижского воздуха некоторые модернистские черты: линии на картинах Серебряковой стали живыми, как у импрессионистов, в них было движение и непередаваемая радость момента.

Вернувшись из Франции, Серебряковы поселились в Нескучном.

Борис доучивался в Институте путей сообщения, занимался хозяйством, Зинаида много рисовала, занималась детьми, ждала мужа из поездок. Семейная жизнь Серебряковых была на удивление счастливой: такие разные по характеру и внешности, увлечениям и темпераменту, они, как оказалось, прекрасно дополняли друг друга.

Знаменитый автопортрет «За туалетом» был написан в 1909 году – «играючи», по признанию самой Серебряковой: «Я решила остаться с детьми в Нескучном... Мой муж Борис Анатольевич был в командировке, зима в этот год наступала ранняя, все было занесено снегом − наш сад, поля вокруг, всюду сугробы, выйти нельзя. Но в доме на хуторе тепло и уютно, и я начала рисовать себя в зеркале...»

Один за другим родилось четверо малышей – две дочки, два сына.

Самые трогательные, самые «нежные» картины художницы – портреты ее детей - Кати, Таты, Жени, Шуры, на которых они спят, играют, танцуют, завтракают.

Зинаида рисует мужа, семью, домашних, себя в кругу близких – словно понимает, что это все не навсегда, не на вечно, что нужно сохранить эти счастливые мгновения…

Чудесна картина «За завтраком» - детские мордашки, отвернувшиеся от тарелок, стол, белая скатерть, супница, салфетки в кольцах – милые мелочи, в которых живет душа дома, созданного с любовью.

Серебряковы увлечены хозяйствованием, множество писем той поры посвящены обычным сельским хлопотам – как спасти урожай от дождей, что делать с ломающимися косилками, когда лучше начать молотить хлеб.

Борис занят обработкой земли, строительством моста через речку Муромку, Зинаида, как может, лечит селян. Устраивают елки крестьянским детям, праздную именины вместе с работниками. Серебрякову пленяет красота крестьян и поместных девушек, яркие сарафаны, белые широкие рубахи, ловкие движения при работе.

Она много пишет с натуры. Прекрасны и автопортреты, написанные в эти счастливые годы, среди которых особое место занимает «Девушка со свечой» - невыразимо прелестная, хрупкая юная барышня смотрит чуть в сторону, за спиной – ночь, тьма, и от беззащитной нежности ее ясного лица щемит сердце.

Жизнь складывалась безоблачно и многообещающе. Чудесная жизнь.

А потом наступил 1917 год и все закончилось. Революцию Зинаида Серебрякова встретила в своем любимом Нескучном. Поначалу жили как обычно — столичные веяния всегда очень долго шли до провинции, но потом мир словно рухнул. Однажды в дом к Серебряковым пришли крестьяне — предупредить, что скоро этот дом будут громить «борцы с режимом». Зинаида, жившая там с детьми и престарелой матерью — Борис был в Сибири, куда его пригласили как специалиста по дорожному строительству — перепугавшись, наскоро собрала вещи и уехала в Харьков. Крестьяне, кстати, дали бывшей хозяйке несколькими мешков зерна и моркови. Зачем она тогда еще плохо понимала. Позже ей рассказали — усадьба и правда была разгромлена, дом сгорел, а вместе с ним — ее картины, рисунки, книги.

Началась совсем другая жизнь. Она осталась одна с четырьмя детьми на руках и старенькой мамой – единственная кормилица семьи в голодном Харькове. Спасались пшеном и морковным чаем – если б не те мешки, вывезенные из Нескучного, им бы не выжить.

Но даже тогда Зинаида продолжала рисовать — правда, из-за отсутствия средств вместо любимых масляных красок пришлось взять уголь и карандаш. Мизерный заработок какое-то время давала подработка в археологическом музее – Серебрякова получила заказ на рисованные таблицы исторических находок, рисовала «допотопные черепа». Но и это было счастье – можно было покупать детям хлеб.

Почта работала плохо, писем от мужа не было, никаких известий о нем вообще не было. Зинаида в отчаянии пишет брату Николаю: «..Я здесь в безумном беспокойстве – вот 2 месяца, что не имею ни строчки от Бори, это так страшно, что я с ума схожу. В августе он писал часто, и письма доходили, а с 28-го никаких известий нет. Послала срочную телеграмму, но бог знает, когда получу ответ... Меня это так волнует, что не могу совсем рисовать и ночи не сплю совсем. …Если долго еще не получу ответа на телеграммы, то поеду». Оставив детей на маму, Зинаида отправилась разыскивать мужа.

Ей повезло – нашла, в Харьков они вернулись вместе. Борис – человек долга, ему кажется, что надо возвращаться в Москву (туда он приехал из Сибири), ведь работа еще не закончена. Он уезжает. Но с полдороги он снова решает ехать домой – тревога за семью безумная, оставить их одних в таком положении страшно. В солдатской теплушке Борис добрался к своим, но жить ему оставалось считанные дни – в пути он заразился сыпным тифом. Умер он на руках жены.

«Это было ужасно, агония продолжалась пять минут: до того он говорил и не думал никто, что его через пять минут не будет. Ты можешь себе представить, мой дорогой, что это было за горе — плач, рыдание детей, мальчики были неутешны (Катюша не понимала). Зинок мало плакала, но не отходила от Боречки...»

Сказать, что это был удар для Зинаиды – ничего не сказать. Спустя время в письме друзьям она напишет: «Только бы не вспоминать беспрестанно прошлое, не переживать снова и снова то, что нельзя вернуть...».
Осенью 1920 года Серебрякова смогла вернуться в Петроград: не без помощи Александра Бенуа ей не только предложили на выбор два места — работать в музее или Академии художеств, — но и обеспечили проезд для всей семьи. Однако Серебрякова предпочла самостоятельную работу: подневольная работа в музее ограничивала, как ей казалось, ее талант, а учить кого-нибудь, кроме своих детей, она не могла и не хотела. Она снова поселилась в доме Бенуа — но как он изменился!

Книги и обстановку разграбили, прежний семейный дом уплотнили, разделив огромные апартаменты на множество мелких квартирок. Oднако, по счастью, к Бенуа вселили актеров — и творческая атмосфера, которую так ценили гости дома, сохранилась. В гости к Зине заходили прежние друзья, братья, ценители и коллекционеры — их притягивала и ее увлеченность искусством, и тот непередаваемый уют, который она умела создать вокруг себя буквально из ничего, и ее собственная красота — как внешняя, так и внутренняя, «я до сих пор не забуду, какое сильное впечатление на меня произвели её прекрасные лучистые глаза, — вспоминала сослуживица художницы Галина Тесленко. — Несмотря на большое горе... и непреодолимые трудности житейские — четверо детей и мать! — она выглядела значительно моложе своих лет, и её лицо поражало свежестью красок. Глубокая внутренняя жизнь, которой она жила, создавала такое внешнее обаяние, которому противиться не было никакой возможности».

Переезд казался спасением – там родня, там культура, можно писать и зарабатывать – значит, там и жизнь. Но в революционном Петрограде тоже оказалось совсем не до культуры. И достать хоть какую-то еду было еще сложнее - жарили картофельные очистки, хлеб перепадал не каждый день. Да творчество Серебряковой не пришлось ко двору в постреволюционном Петрограде. Зинаида не могла согласиться оформлять здания или демонстрации, как многие художники, не было ей близко и столь ценимое в то время «революционное» футуристическое искусство. Вместо этого она продолжает рисовать пейзажи, автопортреты, своих детей...

«Меня поразила красота всех детей Зинаиды Евгеньевны, — писала Галина Тесленко. —Каждый в своем роде. Младшая, Катенька — остальные дети называли ее Котом — это фарфоровая хрупкая статуэтка с золотистыми волосами, нежным личиком восхитительной окраски. Вторая, Тaта — старше Катеньки — поражала своими темными материнскими глазами, живыми, блестящими, радостными, жаждущими что-либо совершать вот сейчас, в данный момент. Она была шатенка и тоже с великолепными красками лица. Кате в это время было около семи лет, Тате примерно восемь. Первое впечатление потом полностью оправдалось. Тaта оказалась живой, шаловливой девочкой, Катя была более тихой, спокойной. Cыновья Зинаиды Евгеньевны не были похожи один на другого: Женя блондин с голубыми глазами, с красивым профилем, а Шурик шатен с темными волосами, слишком нежный и ласковый для мальчика».

Иногда находились желающее заказать известной художнице портрет – это было везением и возможностью худо-бедно кормиться. Многие пользовались ее тяжким положением. Друзья вспоминали: «Коллекционеры задаром, за продукты и поношенные вещи обильно брали ее произведения...»

Галина Тесленко вспоминала: «В материальном отношении Серебряковым жилось трудно, очень трудно. По-прежнему котлеты из картофельной шелухи были деликатесом на обед». И все же если какие-то деньги появлялись, Зинаида покупала краски или хотя бы основу для них.

В 1921 год она написала родным: «Я шью целыми днями..., удлиняю Катюше платье, чиню белье... Приготовляю сама масляные краски − растираю порошки с маковым маслом... Живем мы по-прежнему каким-то чудом...» В это время она часто ходила на репетиции в Мариинку, где начала заниматься старшая дочка, Татьяна. Художница приглашала юных балерин домой, где они бесплатно ей позировали. Погруженные в себя, в свои тайны, тонкие изящные девочки в пачках серьезно смотрят на нас с полотен из того, безвозвратно канувшего времени…

В 1924 году в США прошла большая выставка работ советских художников — среди них выставлялась и Серебрякова.

Две ее работы сразу же купили, и окрыленная этим успехом, Зинаида решилась поехать за границу. Нужны были деньги, а там, в Париже она, возможно, получит заказы, поработает там немного, а потом вернется. Проблем с выездом не было, в ту пору «железный занавес» не был еще столь бронебойным, к тому же тут оставались дети – залог того, что мать вернется. Получив необходимые документы, в сентябре 1924 года Зинаида, оставив детей на попечение своей матери, уехала во Францию.

«Мне было двенадцать лет, когда моя мать уезжала в Париж, — вспоминала много лет спустя Татьяна Серебрякова. — Пароход, шедший в Штетин, стоял на причале у моста Лейтенанта Шмидта. Мама уже была на борту... Я чуть не упала в воду, меня подхватили знакомые. Мама считала, что уезжает на время, но отчаяние мое было безгранично, я будто чувствовала, что надолго, на десятилетия расстаюсь с матерью...»

Дети остались с бабушкой. Тосковали безмерно, писали сами, ждали писем. Двоих (Катю и Сашу) со временем благодаря вмешательству Красного Креста все же удалось переправить в Париж к матери, двое так и остались в Петербурге.

Жизнь в Париже хоть и была более стабильной и спокойной, чем на Родине, но большими успехами не баловала. Поначалу Серебряковой удалось получить заказ на крупное декоративное панно, однако потом дела пошли не так хорошо. Она много писала портреты и даже получила определенную известность, не приносящую, правда, почти никаких доходов. В Европе тех лет преклонялись перед пышным ар-деко, а Серебрякова, как вы и сами можете видеть, никак не вписывалась в новую стилистику со своей приверженностью классическим формам, с этими ясными глазами, улыбками, милыми лицами, живущими на ее полотнах...

«Здесь я одна — никто не принимает к сердцу, что начать без копейки и с такими обязанностями, как у меня (посылать все, что я зарабатываю, детям), безумно трудно, время идет, а я бьюсь все на том же месте <...> Я беспокоюсь о том, как будет эта зима у наших <...> денег посылаю все меньше, т. к. теперь здесь такой денежный кризис (с падением франка), что не до заказов. Вообще я часто раскаиваюсь, что заехала так безнадежно далеко от своих...». Это из письма к брату год спустя после приезда в Париж.
«Непрактична, делает много портретов даром за обещание рекламировать, но все, получая чудные вещи, ее забывают, и палец о палец не ударяют», — писал о ней Константин Сомов

Зинаида действительно не отличалась умением «потрафить» заказчику, иногда просто отказывалась продавать работы, не выставляла наиболее удачные полотна. Жила при этом семья более чем скромно – денег всегда в обрез, на оплату натурщиков средств не хватало, хотя работали все трое как одержимые – сын делал абажуры, рисовал парижские панорамы, дочка мастерила восковых кукол на продажу.

Однажды, правда, бельгийский предприниматель, барон Броуэр, хорошо заплатил за портреты своих домочадцев и оформление дома. На эти деньги Зинаида с Сашей и Катей ездила в Марокко.

Первый раз – в 1928-м году, второй – в 1932-м. Страна, ее жители очаровали художницу: «Меня поразило все здесь до крайности. И костюмы самых разнообразных цветов, и все расы человеческие, перемешанные здесь, – негры, арабы, монголы, евреи (совсем библейские). Я так одурела от новизны впечатлений, что ничего не могу сообразить, что и как рисовать».

От тех поездок осталось множество портретов темнокожих марроканок, натюрмортов, городских пейзажей.

Бело-розовые улицы Марракеша, минареты, пестрота и яркость одежд – все очень свежо, сочно, в работах остро ощущается пряный аромат Арабского Востока, его знойное дыхание.

Многие из марокканских работ были позже выставлены — пресса отзывалась о них очень благожелательно, называя Серебрякову «мастером европейского значения»,«одной из самых замечательных русских художниц эпохи», однако большого резонанса выставка не имела.

В то время в моде было совсем другое искусство, и немногочисленные рецензии на рисунки Серебряковой потонули в лавине статей об абстракционизме, сюрреализме и прочих модернистских течениях в живописи. Ее картины казались устаревшими, несовременными, и постепенно сама художница начала чувствовать себя ненужной, устаревшей...

Хотя по крови Зинаида была француженкой, она в Париже почти ни с кем из местных не общалась — стеснительная и замкнутая по натуре, она болезненно ощущала себя чужой во Франции. Ее круг общения составляли немногие эмигранты, знакомые ей еще по Петрограду, которых она встречала на выставках или у Александра Бенуа — он уехал из СССР в 1926 году, тоже намеревался когда-нибудь вернуться, но в конце концов так и остался за границей.

Наверняка она каждый день вспоминала своих детей, оставшихся в России. Их положение было пугающим. Многие родственники Серебряковой уже получили свои сроки – за инакость и классовую чуждость. Детей Зинаиды и ее старенькую маму не тронули – может, власти не хотели неприятного резонанса на Западе, а может, надеялись, что художница все же вернется. Она тосковала по Жене и Тане ужасно. Пыталась вернуться в Россию. Но долгие хлопоты почему-то никак не могли увенчаться успехом. «Если бы вы знали, дорогой дядя Шура, — писала она Александру Бенуа, — как я мечтаю и хочу уехать, чтобы как-нибудь изменить эту жизнь, где каждый день одна только острая забота о еде (всегда недостаточной и плохой) и где мой заработок такой ничтожный, что не хватает на самое необходимое. Заказы на портреты страшно редки и оплачиваются грошами, проедаемыми раньше, чем портрет готов».

До войны она не успела, а после уже чувствовала себя слишком старой, усталой, больной...

«Может быть, и мне вернуться? — писала она дочери. — Но кому я там буду нужна? Тебе, дорогой Татусик, нельзя же сесть на шею. И где там жить? Всюду буду лишняя, да еще с рисованием, папками...»

Оставшиеся в Петербурге на попечении бабушки дети тоже жили не слишком радостно.

Бабушка и внуки постоянно недоедали, квартиру возле Мариинки, в которой жили четыре поколения семьи, «уплотнили», бывшим хозяевам осталась одна комната, которую надо было самим отапливать. На иждивенческие карточки еды давали самый мизер. В 1933 году мама Зинаиды Серебряковой, Екатерина Николаевна Лансере, умерла (говорят, от голода).

Дети выросли. Творческие гены семьи дали о себе знать — оставшийся в СССР Евгений стал архитектором, Татьяна – театральным художником. Дети, жившие с матерью во Франции, всю жизнь оставались в некотором роде «подмастерьями», жили в тени материнского таланта, хотя, безусловно, тоже были одарены от природы.

В конце пятидесятых годов, когда «оттепель» проделала первые проталины в «железном занавесе», Татьяна решилась навестить мать.

«Спасибо, что написала и что хочешь начать «активно» собирать документы и т.д. для поездки к нам! — отозвалась та. — Это будет такой великой нам радостью, что я даже боюсь верить в такое счастье... Когда я уезжала 24 августа 1924 года, я ведь думала, что увижусь через несколько месяцев со всеми моими обожаемыми — бабулей и детьми, а вот вся жизнь моя прошла в ожиданьи, в какой-то щемящей мое сердце досаде и в упреке себе, что я рассталась с вами...»

В 1960 году они смогли наконец увидеться: выросшая Татьяна и постаревшая Зинаида Евгеньевна.

«Мама никогда не любила сниматься, — вспоминала Татьяна, — я не представляла себе, как она теперь выглядит, и была обрадована, увидев, что она до странности мало изменилась. Она осталась верна себе не только в своих убеждениях в искусстве, но и во внешнем облике. Та же челка, тот же черный бантик сзади, и кофта с юбкой, и синий халат и руки, от которых шел какой-то с детства знакомый запах масляных красок».

Зинаида Серебрякова скончалась в сентябре 1967 года, после перенесенного инсульта.

«Вспоминаю свои надежды, «планы» молодости — сколько хотелось сделать, сколько было задумано, и так ничего из этого не вышло — сломалась жизнь в самом расцвете»,- писала о своей жизни сама Серебрякова.

Я же скажу так: она прожила необычную жизнь, наполненную и радостью, и печалью. И после нее остались чудесные картины. А это значит, что все было не зря.