В своих постах и комментариях уже не раз я упоминала о том, что читала записки спортивного психолога Рудольфа Загайнова, о подготовке Алексея Ягудина к Олимпиаде 2002 года. Его откровения произвели на меня очень большое впечатление. Теперь каждый раз когда я вижу плачущего спортсмена/спортсменку на пъедестале, я сама не могу сдержать слез. Каждый раз в голову лезут мысли через ЧТО пришлось пройти спортсмену, и ЧЕМ пожертвовать ради этой победы. И каждый раз Сплетницы, просили меня рассказать о чем там было написано. В интернете мне удалось найти отрывки из дневников. Немного сократив их, выставляю на ваш суд.

Первая часть - http://www.spletnik.ru/blogs/sport-i-sportsmeny/105773_o-podgotovke-alekseya-yagudina-k-olimpiade-2002-goda

Ох, этот выходной! Голова переполнена воспоминаниями. И не знаешь, хорошо это или плохо. Всего неделю назад, перед началом последней сверхнагрузочной недели, я сознательно пошел на тяжелый разговор со спортсменом (Леша в тот момент просил еще один день отдыха!).

 — Ты не готов к Олимпийским играм! — заявил я ему. И  продолжил: — Ты задыхаешься, ты ни разу во всех пяти турнирах, где мы были вместе, не откатал уверенно произвольную программу!

 — Я так не привык тренироваться. Я всегда отдыхал  после трех рабочих дней, — ответил Леша.

 Но я продолжал свое наступление:

 — То, что я видел, тренировкой назвать нельзя. Поверь  мне, отменим завтра тренировку — все пойдет кувырком.

 Леша молчал и готовился, я видел это, заявить мне нечто категоричное. И я услышал:

 — Рудольф Максимович, я это хотел сказать вам еще в  Ленинграде, когда мы поссорились. Вы отвечаете за психологию, а мы с Татьяной Анатольевной — за тренировочный процесс. 

 Но на такие заявления у меня были подготовлены ответы, и за это я благодарю свой многострадальный опыт  и всех тех, кого я не только опекал, но и у кого многому научился. И вчера на Лешину фразу: «Опять про Бубку будете рассказывать?» — я, не раздумывая ни секунды, ответил: «Да, потому что ты по сравнению с ним пока жалкий любитель!» И сейчас я ответил, опять не раздумывая ни секунды:

 — А это, чтобы ты знал, связано одно с другим самой  тесной связью. Уверенность — это психологическое понятие?

 — Я держал паузу, он молчал. — Да или нет? — чуть повысив  голос, спросил я.

 — Да, — ответил он.

 — Так вот, воспитать ее можно не психологическими  разговорами, а только работой.

 — Ну ладно, завтра в семь пятнадцать, — угрюмо произнес он и направился к двери. И выходя из моего номера в  коридор, пробормотал (но достаточно громко, чтобы я расслышал): «Все всё знают...»

 ... И разговор с Татьяной Анатольевной (была уже глубокая ночь). Она выслушала мой отчет о прошедшем дне, в том числе слово в слово последний разговор с Лешей, и сказала:

 — Вообще-то, мой папа говорил, что надо считаться с желанием спортсмена.

 Она не в первый раз привлекает Анатолия Владимировича себе на помощь, и с таким аргументом я считаюсь. Но не сегодня.

 — Татьяна Анатольевна, наш спортсмен не готов к соревнованиям! С этим вы согласны?

 — Хорошо, берите это на себя. Но помните: мы так никогда не тренировались.

 — Татьяна Анатольевна, на последнем этапе подготовки спортсмен должен чувствовать, что его воле противостоит воля тех, кто с ним работает. А воли тренера он не чувствует,  вы готовы идти на поводу его состояния.

 — Но у него разладится четверной прыжок, а надо неделю, чтобы его восстановить.

 — Не разладится! Вот увидите! И есть еще один закон:  спортсмена нельзя жалеть, в этом случае он сам себя будет  жалеть, и тогда конец.

 И последняя тренировка этой жестокой недели, четырнадцатая подряд, без единого дня отдыха. После утренней (тринадцатой) тренировки, делая ему свой сеанс и видя его лицо вблизи, не выдерживаю и говорю:

 — Реши сам о вечерней тренировке.

 И услышал (ответ был мгновенным):

 — Буду тренироваться!

 И вот мы поднимаемся по ступеням лестницы нашего катка, и с мукой в голосе он произносит:

 — Если бы вы знали, как я устал от фигурного катания!

 Все время одно и то же!  Идет разминка, и он ... великолепен! Очень собранно работает, ни на что не отвлекается. Мы глазами встречаемся с тренером, и я чувствую тепло ее взгляда.  Но вдруг, на ровном месте, он падает и, вставая, хватается за пах. На лице Татьяны Анатольевны нескрываемые ужас и паника:

 — Что вы делаете? — шепчет она мне, — ведь это фигурное катание...

 — Может, закончим? — спрашивает она Лешу.

 — Нет! — отвечает он ей и едет к центру катка.

 И волшебно катает всю «короткую». И Татьяна Анатольевна вытирает слезы, отвернув от меня свое лицо.  А я пять минут назад, поняв, что он собрался еще раз откатать целиком «короткую», и увидев еще более побледневшее его лицо, сам испугался и готов был сломаться, но что-то остановило меня. Не мой ли опыт в других видах спорта, где ребята перед олимпиадами пахали, порой теряя сознание?

 И когда он начал прокат «короткой», я вновь услышал:

 — Вы берете это на себя!

 Я снова ответил:

 — Беру!

 ... Идем в раздевалку, и я произношу заготовленную фразу:

 — Так ты никогда не прыгал!

 — Вроде да, — с улыбкой отвечает он.

 Сидим в раздевалке (как-то он сказал: «Если я не посижу после тренировки...»), и идет разбор наших полетов:

 — Ты преодолел усталость, а не сдался ей! Вот что было  самым ценным сегодня!

 У него нет сил отвечать, я это вижу. И также вижу, что он готов слушать и дальше:

 — А если бы ты еще и завтра потренировался!..

 Но сейчас он находит силы, и я слышу:

 — И сегодняшнее было лишним.

 22.00. Стук в дверь, и я счастлив видеть его улыбку. И шутливо-требовательно он спрашивает: «Здесь готовы отмассировать мою голову?»

 Просыпаюсь, но встать не могу — полное опустошение. Вспомнил одну шутку Татьяны Анатольевны, слышал ее не раз: «Хотелось бы дожить до выходного, очень бы хотелось».  А в последнем нашем споре, когда я возражал против двух выходных, она заявила: «Выходные нужны и мне, и вам!».  

Опять она права, сейчас на переход в вертикальное положение силы отсутствуют, и я продолжаю лежать. Вспоминаю, как вчера почти два часа колдовал над телом Леши, как нелегко ему было проснуться, а затем сесть, а потом встать. Качаясь, он шел к двери, а я провожал его. Он держался за ручку двери и вот что вспоминал:

 — Завтра мы с вами идем на хоккей.

 — Отдыхай завтра от всех, — ответил я.

 — Нет, завтракаем вместе, в десять — вас устраивает?

 — Тогда я успею побегать.

 — Но это без меня.

 Короткое объятие, и он уходит. Уходит в выходной! И целые сутки будет пережевывать радость преодоления, а не поражение от усталости, что имело бы место в случае отмены тренировок в связи с этой самой усталостью, то есть по причине слабости его личности (!). И послезавтра, после 48 часов отдыха, на этот ненавистный лед он выйдет более сильным, на порядок сильнее, чем это было 48 часов назад.

 «Мы победим!» — говорю я себе. И повторяю эти два слова! У меня сегодня и завтра тоже.

...Ох, эти выходные! Но один, слава Богу, прошел. В двадцать три часа я вышел на балкон, куда выходят наши окна, и бесшумно подкрался к Лешиному окну. Увидел его, склонившегося над компьютером, и облегченно вздохнул. Набрал номер Татьяны Анатольевны. Сказал только два слова: «Спите спокойно». А сам открыл свой «компьютер» — так называю я дневник, ежедневно заполняемый мною уже сорок лет. Не верю, что компьютер способен заменить то, что пишется рукой. А то, что пишет, творит не голова, а рука, я доказывал себе многократно. Вдруг иссякает в тебе вдохновение и рука замедляет темп своей работы, как бы отказываясь писать «не то», то есть то, во что не вкладывается твоя эмоция, твое чувство. А голова в этот момент так же свежа и готова продолжать работать. Но в том-то и дело, что это не та работа, не того качества, не твоя.

 ...Нашел строки о безотцовщине, как отличительной характеристике нашего коллектива. В последней тренировке я смотрел на лед и зафиксировал еще один стоп-кадр. По льду скользили наши, а я молча называл имена тех, кто входит в эту «команду», «команду без отцов»: Леша, Оливье, ШаЛинн, хореограф Коля Морозов, Рудольф Загайнов. И сказал себе: всех нас спас спорт! И спросил себя: что бы мы делали без него? Где еще можно честно прорваться к вершине, хотя без пота и крови это не удавалось никому из нас. Ведь безотцовщина может сделать с человеком все, что угодно: как максимум — исковеркать его жизнь, как минимум — сделать ее тяжелой, иногда тяжелейшей. 

      И вспомнил я в этот момент Лёшу, его состояние, в котором есть всё, исключая ту самую на вес золота свежесть. И осознал всю сложность стоящей перед нами, перед всей нашей группой задачи. И понял, что сейчас можно забыть ту прекрасную по отдаче работу Лёши на прошедшей неделе, забыть то, что я оценивал не менее, чем подвиг. А думать о другом.  Да, он преодолел саму нагрузку, он решил задачи укрепления выносливости и решил еще целый ряд задач подготовки. Но сегодня, за семь дней до отъезда «туда», он предельно утомлен, а о свежести можно только мечтать.  Вот о чем — стало ясно мне сейчас — надо думать сегодня. И я пошел в номер к Татьяне Анатольевне.  Она лежит под пледом, греет опять напомнивший о себе позвоночник.  И спрашивает меня:

 — Что с ним? (тот же вопрос).

 — Думаю, все идет как надо. Он интуитивно выбрал  этот вариант жизни — ушел в себя, отдалился от всех, и от  нас в том числе, бережет энергию.

 — По глазам вижу, что он ничего не ест.

 — Завтракает.

 — Одного завтрака мало. Вы должны ему сказать.

 — Нет, ничего говорить не надо. Сейчас опасно любое давление. Он делает в эти последние дни главную  работу — собирает в одну сумму все слагаемые будущей  победы. И так же ведут себя все великие, тот же Серёжа  Бубка.

 — Какие слагаемые? — спрашивает она.

 — Прыжки и их качество, а это для него главный критерий готовности. Плюс выносливость — уже не задыхается. Кстати, он бегает после ужина, нам не говорит. Еще один  плюс — вес, весит всего шестьдесят восемь. Следующий  плюс — полная концентрация, ни на что постороннее не отвлекается. И еще один плюс — отказался выпить в выходной.

 — Отказался? — она искренне удивлена и спрашивает: — И что сказал?

 — Сказал: «Не буду».

 — А что это значит?

 - Значит — хочет заслужить поддержку у Бога, не хочет грешить.

 — Дай Бог! — говорит Татьяна Анатольевна и садится. — Мне даже лучше стало. Идемте, папаша, в бар. Нам то можно выпить!

 — Ни в коем случае, — отвечаю я, — на фарт мы тоже  влияем.

 — Ну, тогда — кофе.

 Сидим лицом к лицу. И я рассказываю:

 — Он изменился. Раньше отказывался воспринимать  информацию о других спортсменах, а вчера предельно внимательно выслушал рассказ о Тигране Вартановиче Петросяне, который за три года отбора к матчу с Ботвинником ни  разу не нарушил режим и даже в новогоднюю ночь отказался от шампанского. И потом, когда его спросили: «Ну не ужели бокал шампанского помешал бы вам стать чемпионом?», ответил: «Наверняка нет. Но я должен был знать, что  сделал всё»!

 — Это точно! — говорит она. — Сделать надо всё!

 Потом спрашивает:

 — А что еще он говорит?

 — Ничего не говорит. Мы всё делаем молча. Только:

 «Доброе утро» и «Спокойной ночи». Татьяна Анатольевна,  вы мне дали добро «на советы», этот, я обещаю, будет последним.

 — Давайте, давайте, папаша. Я же сказала, что слушаюсь.

 — Нельзя в анализе опережать его. Нельзя вслух  раньше, чем это сделает он, оценивать его работу. Сейчас, в эти последние и решающие дни подготовки, спортсмен находится во власти самоанализа и сбивать его, с его точки зрения, нельзя, даже если мы правы. Этому меня научили тренеры по прыжковым видам легкой атлетики, а есть мнение, что они превосходят всех других.

 — А что тогда делать? — чуть повысив голос,  спрашивает она.

 — Ждать, когда он подъедет и скажет: «Мне  кажется...» или «Я думаю...»

 — А для чего тогда мы стоим там, у борта? —  еще громче спрашивает она.

 — Чтобы следить за ним неотрывно. Для него  это крайне важно, он хочет видеть наше предельное внимание. И одобрительно кивать, иногда -  улыбаться, показывать удовлетворение и даже радость в случае удачных прыжков. Это и есть функция «человека за бортом». А другие функции спорт смену сейчас не нужны.

       Вот она и наступила — первая тренировка последней недели, первая — после двух выходных. Какой она будет, не знает никто. Уинстон Черчилль сказал о войне: «Наступает время, когда молятся все!» Думаю, такое время наступило и для нас, для всех, кто сегодня вышел на финишную прямую своей подготовки к Олимпийским играм.

 И сейчас, когда Лёша выехал на лёд, немного поскользил и сразу подъехал ко мне, я спросил:

 — Всё нормально?

 И услышал то, что хотел услышать:

 —  Вроде да.

 Записываю «это», сидя за бортом, а на льду Лёша, и прыгает он после 48 часов отдыха безошибочно. И я заготавливаю фразу, которая точно отразит то, что есть, и то, что примет спортсмен.

 — Машина! — говорю я ему. И через пару секунд добавлю: — Безошибочно работал!

 И обниму. Давно я не обнимал его! Целых два дня!

 Он уходит в душ, а я читаю интервью с тренером Николаевым, в котором тот утверждает, что эмоции могут мешать фигуристу, что, будучи в плену у них, фигурист часто ошибается в прыжках, особенно в сложных.  В машине принимаю решение поднять эту тему:

 — Ты был абсолютно сконцентрированным, без эмоций. То есть была гармония спортсмена и художника. Может быть, в этом и есть ключ к безошибочности твоего катания?

 — А как же вторая оценка? — отвечает он. — Ведь я  имею преимущество благодаря ей.

 — А ты и так красивее всех. Как сказала Татьяна Анатольевна, есть такое понятие, как красота жеста.

 — Может быть, — соглашается он.

 — Но главное, я убедился сегодня, что мы всё дела ли правильно, создан запас!

 В ответ он ворчит (но видно, что доволен):

 — Я так готов должен быть числа восьмого.

 — А ты ещё не готов! — решительно заявляю я. — Готовы прыжки, а над «функцией» надо работать и работать!

 — Я вам четырнадцатого скажу.

 — Четырнадцатого ты меня обнимешь, поцелуешь и

 скажешь: «Большое спасибо, Рудольф Максимович! Вы  были правы!»

 Он молчит, пытается скрыть улыбку.

(с) ice-gladiator.narod.ру