Хидэо Амма, шеф-редактор бюро японской телекомпании NHK

Япония — маленькая страна, в которой все строится на системе уступок и взаимопомощи. Но когда я впервые приехал в Россию, то понял, что здесь все строится на принципе превосходства силы. Кто сильнее и кто кого — вот по каким принципам здесь живет общество. У меня даже сложилось впечатление, что когда в России один человек встречает другого, то прежде всего подсознательно он оценивает, сильнее ли его собеседник, круче, чем он сам, или слабее. Впервые я столкнулся с этим еще во Владивостоке, где несколько лет работал корреспондентом. В середине девяностых там были сложности с освещением и отоплением. Я тогда водил машину, и вот, в один день, как раз когда я был за рулем, все светофоры в городе погасли. Мне было совершенно непонятно, как люди будут разбираться в такой ситуации: кто поедет первым, а кому стоять и ждать. Во многом порядок движения определялся водителями: они смотрели друг на друга и решали, кому ехать, а кому — стоять. Кто жестче смотрел, тот и выезжал первым на главную дорогу.

Из того, что я снимал, мне больше всего запомнился захват школы в Беслане. Тогда погибли триста человек, и в тот момент я был на месте. У меня было ощущение, что трагедия прошла сквозь меня, и вынести это невозможно. Я сейчас думаю: «А смог ли я донести до японского зрителя всю боль, ужас и тяжесть происходящего?» Мне кажется, такие вещи для простого человека невыносимы, он их инстинктивно отторгает.

Представьте себе: Москва, час ночи. Я решил пойти в магазин, купить себе ветчины. Продавщица, бабуля с толстыми руками, спросила: «Чего вам?» Я сказал: «Полкило ветчины». Она ответила: «Молодой человек, смотрите». Размахнулась и, не глядя, отрезала кусок. Положила его на весы, и они показали 502 грамма. Я захлопал в ладоши, и она была рада. Простым людям свойственно невероятное мастерство.

Я заметил одну вещь: русские умеют делать только то, что им по-настоящему интересно. А если душа не лежит, то они пальцем о палец не ударят. А еще, как мне кажется, у вас многое зависит от настроения. Если честно, то я ни разу не видел, чтобы хоть какой-то русский механизм работал, как швейцарские часы.

Понятие ясности в России приобретает гротескные формы. Мэр Москвы в ответ на вопрос о том, зачем нужна тротуарная плитка, просто молчит. Я помню, во Владивостоке как-то вышла статья с критикой губернатора. Вечером того же дня правоохранительные органы пришли в газету с обыском. Я понял: это «ясность по-русски».

Пару лет назад я летел из Москвы в Киев и обратно. Удивительная вещь: ты проводил в самолете ровно час, а на паспортном контроле в Шереметьеве стоял больше двух часов. Паспортный контроль — это ворота в Россию, и я не могу понять, почему прохождение этих ворот для иностранцев — неприятная многочасовая процедура. И еще одна вещь. Когда я учил русский, то в уроке о прохождении таможни была замечательная фраза: «Паспорт покажите, пожалуйста». Но за двадцать лет мне никто ни разу не сказал на вашем паспортном контроле слово «пожалуйста».

У вас популярны уменьшительные суффиксы, и первое время, обедая в ресторане, я все время вместо слова «счет» говорил «щеточка» или «счетчик». Надо мной смеялись, а я никак не мог понять, в чем дело. Сейчас я понимаю, что у меня было много странных оговорок: например, вместо фразы «нам надо по­слать факс» я говорил «нам надо посрать факс», поскольку в япон­ском языке нет буквы «л». В вашей стране я всего лишь гость, не хотелось бы кого-нибудь ненароком обидеть.

Иногда я хожу в московские рестораны японской кухни, но я не могу найти там вкуса, связанного с тем местом, где я родился и вырос. Знаете, давным-давно япон­ское телевидение транслировало телемост между русским космонавтом и нашими детьми. Дети спросили: «А когда вы вернетесь на Землю, чего вам захочется съесть?» Космонавт засмущался и ответил: «Борща и черного хл:)». И тогда переводчик сказал: «Это все равно что для японца суп мисо и бобы натто». В отрыве от родины русские хотят еды, к которой привыкли с детства. Им, например, не хватает укропа. А я, пока живу в Москве, иногда мечтаю о настоящем мисо и натто. Хотя в последнее время я научился есть борщ, фасолевый суп, пельмени. Вацлав Радзивинович, шеф-корреспондент польской Gazeta Wyborcza

Довольно быстро я пришел к выводу, что нет для иностранного корреспондента места интереснее, чем Москва. Сейчас, конечно, все стало более тусклым, но в 1997 году, когда я приехал, здесь бурлила жизнь. Было видно, что у людей есть чувство, которое вы сами не по-русски любите называть словом «драйв».

Однажды ко мне в Москву приехал мой друг, Войтек, который очень хорошо разбирается в машинах. За два дня я показал ему Кремль и весь дежурный набор московских достопримечательностей. Но на третий день Войтек не захотел никуда идти. Он просто сел на балконе и стал смотреть вниз, на Ленинский проспект. Он видел, как туда и сюда ездят машины, которых он в жизни не видел, а только знал, что они есть. Каждые 15 минут он кричал мне: «Смотри, смотри, это «феррари»! Смотри, а вон там — «мазерати».

Я помню, как в Москве взорвался первый дом. Ночь на 9 сентября, 1999 год, улица Гурьянова. Погибло множество людей. Через три дня я был на Манежной площади, и там играл оркестр, пары танцевали и веселились. В то же время в воздухе витало ощущение ужаса. А на следующий день взорвали дом на Каширском шоссе. Я был на месте взрыва сразу же. Было страшно, люди оцепенели от горя. Я прошел чуть дальше по улице. Через 300 метров люди все еще переживали, но уже меньше. А потом начиналась нормальная жизнь: музыка, веселье. Я видел трагедии в разных городах. Они моментально спаивают, склеивают людей, и настроение становится одинаковым везде. А здесь типичное наследие сталинских времен: лучше не слышать, не видеть, не понимать, не реагировать.

Как-то я поехал со своей дочкой в Красноярск. Мы по­смотрели на карту: как интересно, рядом Норильск, давай поедем. Я позвонил редактору в местную газету, он сказал: «Приезжайте, я вас встречу, все покажу». Мы сели в самолет. Прилетаем. Начало ноября, мы в тоненьких кожаных куртках. В Норильске минус 40 градусов. Но вы не представляете, как эти люди о нас заботились! Нам нашли теплую одежду и хорошую гостиницу, какой-то частник возил нас по городу и отказался взять деньги за проезд. Приветливые, гостеприимные люди, каких нет в Москве.

Я много писал про трагедию в Смоленске (крушение польского президентского Ту-154 10 апреля 2010 года, в котором погибли 96 человек, в том числе президент Польши Лех Качиньский) и считаю, что решающая вина в той авиакатастрофе — польский бардак. Как можно было посылать президента со случайно собранной командой летчиков? Как можно лететь в аэропорт, про который мы ничего не знаем? Как можно было толком не приготовить запасной аэродром? Да, выбрали аэропорт в Витебске, но он в субботу не работал. А совсем недалеко, в Брянске, был международный аэропорт, в котором можно было приземлиться даже при сильном тумане.

Если говорить о вине России, то она состоит в том, что ваши власти согласились на приземление самолета в Смоленске. Думаю, они хорошо знали о том, что этот аэропорт не был технически оснащен для того, чтобы принять самолет в любых погодных условиях. Я обвиняю МАК (Межгосударственный авиационный комитет) в том, что они нечестно расследовали авиакатастрофу, и об этом я писал. Есть две вещи: мы до сих пор не знаем, как работал радар. Кажется, что диспетчеры не знали, где находится самолет, и давали команды вслепую. Хотя есть камера, которая все фиксирует, и в принципе можно было бы посмотреть, как работал радар. Но мы не можем, поскольку в МАК сказали, что «таких записей нет». Второе: после авиакатастрофы делали контрольный облет, но польских экспертов к нему не допустили и не дали им никаких документов расследования. Все это убеждает меня в том, что МАК скрывает важную информацию об этой катастрофе.

Я не знаю, почему ваши власти не закрыли в тот день аэропорт в Смоленске, хотя было очевидно, что самолет сесть не сможет. Был нажим на диспетчеров, был черт знает откуда взявшийся полковник Николай Краснокутский. Он не имел никакого отношения к аэропорту, но по мобильному телефону связывался с какими-то генералами, и они велели диспетчерам давать посадку. Фамилии этих генералов скрываются, а имя Краснокутского в рапортах МАКа даже не упоминается, и я узнал о его участии сам, через собственные источники. Но с Краснокутским мне связаться не дают. Да что там, мне не дали даже поговорить с кем-нибудь из МАКа. Я много раз просил: «Давайте поговорим даже не о катастрофе, давайте поговорим о вашей работе». Нет, и все тут. И это типично для всех ваших инстанций.

Здесь, на самом деле, очень много по-настоящему умных людей. Многие говорят так хорошо, что хоть сейчас в книжку вставляй. После этого ты смотришь на общее состояние страны и думаешь: «Как это вообще возможно?»

Поразительно, насколько здешние люди не понимают, что такое пространство. Когда, например, гуляешь в Америке, видишь, что другие пешеходы замечают тебя, взглядом определяют траекторию твоего движения, соизмеряют ее с собственной траекторией и уступают тебе дорогу. А здесь люди толкают друг друга без всякой причины и даже не обращают на это внимание. Ты идешь, а кто-то сзади толкает тебя в спину. Даже в Нью-Йорке, где люди все время спешат, тебя никто не толкает. Толкнуть в спину — это повод для драки, и довольно серьезный. А здесь — толкают, не извиняются и идут вперед. У меня есть на этот счет такая теория: Россия всегда была обширной и просторной территорией. Одни люди шли по степи прямо, и им не нужно было мысленно прочерчивать траекторию своего движения. А те, кто жили в лесах, ходили по тропинкам. Я думаю, кстати, по этой причине у вас в стране так много страшных аварий на дорогах. Дело тут вовсе не в каком-то специальном эгоизме, а в том, что система внутренней навигации не работает.

Советского союза нет уже 20 лет, а железные дороги и трубопроводы работают. Это значит, что здесь все было сделано на совесть. Есть много советских достижений, о которых вам надо говорить и которыми надо гордиться. Я, например, с огромным удовольствием делал статью о юбилее полета Гагарина и встречался с человеком, который строил космический корабль и до сих пор жив. Я знаю, что очень многие важные изобретения, которые перевернули мир, были придуманы в Советском Союзе. Например, подгузники. Это была военная разработка для снайперов — они ведь должны лежать очень долго, без движения, в туалет им не сходить.

В мае 2001 года в Сибири было страшное наводнение. Я поехал в город Ленск, который был полностью разрушен: дом на доме, сверху — машина. Страшная картина. После этого в город приехал Путин и пообещал, что дома в самом скором времени отстроят (и это, кстати, было сделано). Но во время этого наводнения волной, разрушившей город, на берег Лены выбросило ящики водки и тушенки с разбитых продовольственных складов. Вода ушла. Май, тепло, в городе никто ничего не делает. Кругом — огромный пикник. Водка есть, закуска есть, секс тоже. А что еще надо? Путин обещал, приедут какие-нибудь таджики, все отстроят. В общем, жизнь удалась и все хорошо. А потом мы поехали за 70 километров от Ленска, в тайгу. Там была деревня, по которой Лена прошлась, не оставив ничего. Но люди спаслись. Они уже соорудили себе какие-то времянки и с нуля начали отстраивать свою деревню. Потрясающий контраст между людьми, которые живут на свое, и людьми, которые живут на чужое.

Я не тронут демшизой, но я вижу, что все в России стоит в три-четыре раза дороже, чем в остальном мире. Возьми ты километр дорожного покрытия, 500 метров железнодорожного полотна или олимпийскую стройку. И все потому, что строят друзья Путина. Если бы я был врагом России, то я бы радовался, что Владимир Путин идет на третий срок. Но мне обидно за своих здешних знакомых, когда я вижу, что огромные деньги выбрасывают на ветер, а люди в глубинке получают 11 тысяч рублей в месяц.

Живя в России, я научился критически смотреть на свой народ. Мы не сахар, у поляков есть шовинистические замашки, и есть те, кто смотрит на чужаков свысока. Если ты и сам становишься объектом недоверия и насмешек из-за своей национальности, то поневоле думаешь: «Ого, а у нас ведь все точно так же». Это прекрасно учит толерантности.

Моя кошка Мася проверяет качество здешней еды. Я стараюсь кормить ее мясом, и она ни разу не съела мяса из обычного супермаркета. Зато она трескает мясо из халяльной лавки. В Москве нет нормальных молочных продуктов, нет ветчины, колбасы. Здесь вроде бы всего много, но цены огромные, а качество — ниже плинтуса. Я родился в деревне, я разбираюсь в еде, и мне кажется, что здесь просто травят людей.

Люблю субботнее утро в Москве. Только в этот момент видишь, какой это достойный и грациозный город.