«… Накатывают воспоминания, изгладившиеся из памяти образы возникают снова, былые встречи, волнения, страсти — всё это не исчезло и является по первому зову. Я прокручиваю мою жизнь назад. И когда я иду вот так, вспять, из забвения всплывает всё самое прекрасное.

У меня всегда была потребность говорить с людьми. Задолго до «Мадам Маргерит» мне пришла мысль выступать по радио, рассказывать разные истории. Я выступала по радио «РТЛ» и «Европе 1». «Любовный роман», «Женские разговоры» — я люблю радио, люблю, когда из приёмника раздаётся покоряющий голос, полный волнения и невысказанных чувств. Слушатели знают, кто я, им знакомо моё лицо. А я рисую их себе в воображении. Сама я по ночам слушаю по радио мою подругу Машу Беранже и, как все остальные, ловлю звуки этого бархатного голоса, который изливается из нас, точно драгоценный нектар, я для многих — целебный бальзам.

Если я хочу двигаться вперёд, то надо перестать думать о том, что меня гложет, и заставить умолкнуть все «почему», которые до сих пор звенят у меня в голове… Эти тысячи «почему». Почему я так и не сказала Ренато (Сальватори — итальянский актёр,  первый муж Анни — ред.), не сказала Висконти ещё один, последний раз: «Люблю тебя», а теперь вот каждый вечер учу молодых, чтобы не боялись говорить о своей любви? Почему я не осталась с мамой, когда она медленно угасала? Почему не поняла, что она уходит? Почему я отдала собачку Уфу ветеринару, который усыпил её? Страшно вспоминать, как она дрожала всем телом, умоляюще смотрела на меня.

Кто может это объяснить? Все эти «почему» не дают мне покоя. Иногда я просто отбрасываю их. Я всегда боялась, что причинила кому-то боль, не оказала уважения, не оправдала чьих-то ожиданий, не поняла чего-то… Эти сомнения преследуют меня, причиняют мне боль. Я ему это сказал? Всё ли я сказала? Понял ли он меня? Одно тянет за собой другое, и у меня разыгрываются нервы. Ну всё, хватит. Чёрт возьми, они знают, что я их любила, потому что я продолжаю их любить. И оплакивать…

Когда я обосновалась в Риме, то привезла с собой попугая и пару горлиц. Говорящая птица давно умерла, а горлицы принесли птенцов, которые потом скрестились со здешними голубями. Похоже, мы развели в этом квартале птиц, которых становится всё больше и больше. Приятно думать, что это так. Я оставила после себя воркование и взмахи белых крыльев…

После смерти Ренато дом пришлось продать, чтобы заплатить его долги. Всякий раз, когда я прохожу мимо нашего бывшего дома или просто попадаю в этот чудесный квартал,у меня щемит сердце. Рим и Париж: мне нужны были оба этих города, как рельсы, по которым я могла уверенно катить вперёд. «У кого два дома, тот теряет голову», — гласит поговорка. У меня их было три, четыре, пять, непостоянство заменило мне равновесие. Моя жизнь проходила в полётах над Альпами. И была одинаково счастлива, преодолевая их и в том, и в другом направлении. Уйти, вернуться.

Иногда я чувствую, как невидимая нить притягивает меня к Италии, и меня начинают одолевать воспоминания. Мне не хватает этой страны. Я стала хромой и кривой, у меня остался только один рельс, только один глаз… Я хочу купить в Риме маленький домик для дочери, ведь она итальянка, и для её детей. Нельзя уйти, не устроив гнёздышко для своих малышей. Поскольку я сейчас переживаю благословенное время, когда добро сыплется на меня как из рога изобилия, я прошу небо исполнить моё пожелание. Моё возрождение невозможно без этого.

Мы живём дружно, мы верим друг в друга, не правда ли, Джулия, моя любимая дочь, живой портрет моего Ренато, всё, что осталось от моей семьи? (За время, пока я писала эту книгу, у меня два сводных брата, Жорж и Эмиль. Странная вещь: я не знала моего отца, но с течением лет я обрастаю роднёй с отцовской стороны, или сводные братья и сестры, кузены и кузины подают вести о себе. Кто знает, может, со временем вокруг меня соберутся все потомки моих родителей?).

У тебя, Джулия, когда-то были трудности ты пережила бурную молодость. Ты искала свой путь, пробиваясь сквозь стены, повинуясь только велению сердца, — и ты его нашла. После тяжёлых лет, когда ты бунтовала, в том числе и против меня, в твою жизнь вошла нежность. И ты вернулась ко мне, протянула руки мне навстречу. Ты заботишься обо мне, как мало кто сумел бы, хочешь казаться суровой, много повидавшей женщиной, но под этой оболочкой, словно под панцирем, скрывается щедрая любовь, которую я чувствую в полной мере, когда ты заключаешь меня в объятия. Джулия, верная из верных, прямодушная, цельная натура, она всегда говорит то, что думает, долгое время её маленькие ножки едва успевали за мной, а теперь мы идём рядом. Джулия окружает меня вниманием, оберегает. Она сама ещё девочка, но уже мать и глава рода. Джулия. Ты носишь его имя — Сальватори.

Я сыграла более чем в сотне фильмов, и не все они были шедеврами. Некоторые даже не вышли на экраны во Франции, о других я предпочла бы забыть. Часто я снималась, согласившись на любые условия. Но я ни о чём не жалею. Я не могла не работать. Работа была для меня прибежищем, как для других — наркотик. Или любовная страсть. Тут  не станешь привередничать. Наверно, надо было научиться говорить «нет». Но я так и не научилась. Подобно многим другим, я позволила себя растиражировать и столько сил потратила впустую. Я шла на уступки, всякий раз надеясь, что фильм получится свежий, оригинальный, талантливый. И часто меня ждало разочарование. Я сыграла примерно в сорока театральных постановках, я пела, танцевала… Все режиссеры ваяли, моделировали меня по своей прихоти, перед Висконти и Феррери я позировала обнажённой, я была как глина в руках мастера. Или ткань, на которую бережно наносили узор, — так было у Лелюша.

В семидесятые-восьмидесятые годы фильмы часто делались «на меня», потом предложений стало меньше, кто-то сказал, что я приношу неудачу. «Её карьера пошла зигзагом» — написал один бойкий журналист. Конечно, были роли, которые я с удовольствием сыграла бы, но мне их не предложили, либо я в тот момент была занята. А порой мне хотелось смешать карты, поразить, заинтриговать публику… Мне не в чем было оправдываться. И не о чем жалеть. Успех никогда не кружил мне голову, поражения никогда не пригибали к земле. Кот Хичкок  научил меня многому, и самое главное — умению приземляться на лапы.

В этом калейдоскопе ролей мне ближе всего два женских образа, две мои ипостаси, кинематографическая и театральная: героиня фильма «Умереть от любви» и мадам Маргерит. Две женщины, с которыми я себя отождествляю полностью, которых я, дав им зримое воплощение, сделала частью реальности. Обе они появились в такие моменты, когда моя карьера буксовала. Они подали мне руку помощи, показали мне дорогу — и стали со мной единым целым. Это самое меньшее, чем я могу отплатить им. Две учительницы. Эта профессия была бы мне по душе.

Было время, когда кино отвернулось от меня. Я сказала об этом вслух, и меня услышали. Я страдала от невостребованности, но никогда не чувствовала себя забытой. Потому что в моём давнем романе с публикой не случалось ни ссор, ни измен. Зритель со мной, он не оставляет меня без помощи. Я — часть его семьи. Каждый француз носит меня в сердце. В трудные годы, выходя на улицу или в магазин, я слышала вокруг: «Как поживаете, мадам Жирардо? Когда мы вас увидим на экране?» Мне хотелось поскорее доказать им и самой себе, что я возрождаюсь, что я хочу и могу работать. И я снималась на телевидении… Кино теперь не то, что прежде. Габен, Вентура, Блие, Одийяр уплыли к другим берегам. Наверняка им там лучше, чем здесь, где всё стало таким холодным, жестоким, таким безжалостным…

Я всегда и всем щедро делилась с другими. Мне редко воздавали добром, часто обкрадывали. Из дома потихонечку исчезали вещи. Картины, кресла, ковры — почему бы и нет, могут пригодиться. Однажды умудрились даже вывезти ванну. Я никогда не брала чужого и постоянно лишалась своего. И молча глотала слёзы обиды и гнева. Потом я поняла, что делиться — моя судьба, делиться удовольствием, избытком чувства. Всегда и со всеми, ничего не ожидая взамен. На всё я себя растрачивала — на людей, на слова, на роли. «Всё, что я считал утраченным, возвратилось вновь ко мне», — поёт Жан Ферре.

… Я счастлива, я в мире с собой. Я чувствую в себе энергию пятидесятилетней женщины. Меня часто упрекали в том, что я легко поддаюсь иллюзиям. Это не совсем так. У меня были мечты, которые я пыталась воплотить в жизнь. И я хотела, чтобы другим людям была от этого польза. Моя личная жизнь, в зависимости от характера мужчин, которых я встречала, была чередованием прекрасных и ужасных, но одинаково бурных любовных историй. Слишком простые, удобные варианты меня не устраивали. Страсть оставила на мне ожог. Но я не жалею ни о чём, как малышка Пиаф. Ни обиды, ни угрызений совести.

Многие пытались требовать от меня отчёта. Они приказывали мне, отчитывали меня, осуждали. По какому праву? А сейчас я живу спокойно, никто больше не будет меня обкрадывать, не будет осыпать затрещинами. Мне не придётся больше жить с мужчиной, ложиться с кем-то в постель. Я больше не буду заниматься любовью. Мне не хочется. Я даже не хочу показываться людям. Я стала бестелесной…Хочу наслаждаться каждой минутой, каждым мгновением. Изучать взгляды мужчин, улавливать в их глазах тот огонёк, который зажигала сама в молодые годы. Лицо у меня такое, как есть. Я его не подправляю, но осталась моя улыбка — для тех, кого я люблю. И, пока желание ещё живёт во мне, взгляд не угаснет.

Теперь для меня имеет значение только сегодняшний день, настоящая минута. Ни завтра, ни послезавтра для меня уже не существуют. Завтра — вещь ненадёжная. Настоящая минута — это единственное, что ещё мне принадлежит. Я хочу, чтобы остаток моей жизни состоял из настоящих минут. Я одинока, я свободна, могу ещё играть в театре, могу опять сниматься в кино, ведь я рождена для этого. Пока я ещё способная на это. Пока у меня ещё сохранилась вера, убеждённость. На сцене и на экране я часто выступала в защиту благородных идей. Но я не хочу предлагать себя, я хочу, чтобы меня просили, как просят в жёны девушку.

«Вот увидишь, когда-нибудь мы вернёмся в родной край…» Как прекрасно звучали эти слова, Лукино, когда их произносил младший из братьев! Все понимают, что в родной край им не вернуться никогда. И кто мог знать это лучше тебя? Но как хорошо, что в конце фильма ты дал прозвучать той фразе, ведь и в кино, и в жизни самое главное — это надежда. Все мечты не сбудутся, это невозможно, как невозможно вернуться в край твоего детства, — таков закон жизни. Но каждый человек, каждый зритель может услышать эти слова, всплакнуть и поразмыслить над ними: ты сделал нам прекрасный подарок, Лукино. Это лучший финал, какой только может быть у фильма.

Я люблю жизнь, пусть она и не всегда платит мне тем же. «Оставайтесь такой, какая вы есть», — часто говорят мне. Не беспокойтесь, дорогие, в мои годы человек не меняется. Я не ощущаю ни горести, ни ожесточения, ни тоски, хотя прошлое всё ещё живо, отзывается во мне болью, радостью, обидой. Только гнев ещё может воспламенить меня на какое-то мгновение. Я не могу не отстаивать то, что отстоять невозможно, не выступать адвокатом по безнадёжным делам…

Мишель Одийяр, рано ушедший из жизни, Луи де Фюнес, Симона Синьоре, Жан Габен, Лино Вентура, Марсель Карне, Висконти, Роми Шнайдер, Ив Монтан, Жан Карме. Они исчезли, и это бесконечно удручает меня. Их смерть сокращает мою жизнь. Но я ещё не умерла, говорю я себе сквозь слёзы. Теперь я не употребляю глаголы в прошедшем времени. Только в настоящем. Вчерашний день кончился; наступить ли завтрашний, пока не известно, посмотрим. Я свободна и готова ко всему — или к ничему. Я безмятежно смотрю вперёд: там видится что-то светлое. Похоже, я успокоилась, собрала вещи и жду сигнала к отправлению. Звучит хлопушка, взвивается занавес. Моя внучка Лола тоже в труппе бродячих комедиантов, она принимает у меня эстафету. Всё в порядке, или почти всё.

Vedrai, un giorno, ritorneremo al paese (Вот увидишь, когда-нибудь мы вернёмся в родной край— ит.)»

Отрывок из книги Анни Жирардо “Уйти, вернуться. Сила страстей”, перевод с франц. Н. Кулиш, Москва, изд. ФриФлай, 2005