Павел Астахов умудрился обзавестись многочисленными ненавистниками, занимаясь беспроигрышным с имиджевой точки зрения делом: защитой прав детей. KermlinRussia поговорили с российским детским омбудсменом о том, как ему удается постоянно оказываться в центре скандала.

Интервью назначено на утро субботы — другого свободного времени у чиновника нет. Несмотря на выходной, уполномоченный при президенте РФ по правам ребенка одет в строгий темный костюм. На лацкане пиджака — небольшой значок с российским флагом. На кожаных чехлах айпада и айфона — по выпуклому золоченому гербу России максимально возможных для устройства размеров. Астахов объясняет, что выходных как таковых у него нет; за переработку он получает стопроцентную надбавку к зарплате. «Выходит двести тысяч рублей», — произносит он, демонстрируя знаменитую улыбку, за которую ему регулярно достается от журналистов. 

— Я читала несколько инструкций уполномоченных разных регионов и несколько отчетов об их деятельности... 
— Какая вы пытливая! 

— В них написано, что человек на этой должности взаимодействует с государственными органами, чтобы обеспечить детям их права, но ничего не сказано о реальных механизмах решения проблем. 

— Когда я вышел на работу, я был дилетант. Как адвокат, я привык за любое дело браться, сначала изучив его. Я отвел себе первые полгода на это. Во-первых, набрал опытных людей из прокуратуры, МВД, социальных служб и сказал: «Буду у вас учиться». Во-вторых, сформировал группу советников — я их называю детский спецназ, — с которыми стал выезжать в регионы. Сразу поехал в самые проблемные: 1 февраля 2010 года — в Ижевский интернат, где накануне дети организовали бунт и 12 человек порезали вены. Я увидел ужасающую картину, даже не столько в бытовом плане, хотя, конечно, стены пустые, обшарпано все. Постоянные побеги, самовольные уходы, но самое ужасное, что внутри была выстроена субкриминальная иерархия.                — Почему вы начали с сирот? 

— Я начал с сирот, потому что они самые уязвимые. Я объехал 1028 детских домов, видел лучшие и худшие. И вот что стало для меня откровением. Первое — детские дома получают полностью государственное финансирование, никакие деньги нигде не задерживаются, денег выделяется очень много. 

— Порядка 30 тысяч рублей на ребенка. 

— Минимум. В среднем по стране — 40-50 тысяч в месяц. 

— Это очень много. У многих семей доход меньше. 

— Если давать простые рецепты, а они, конечно же, наивные — дай эти деньги родной семье, и не будет сирот, правильно? Наивно. 

— Это и был мой вопрос: сработает ли механизм материального стимулирования? 

— Нет, не сработает. Почему семье, которая не может найти деньги, приходится делать выбор — отдать ребенка в детский дом или обречь его на голодное существование внутри семьи? Вот это большая проблема.  

   — Опекунам дают, наверное, 2-3 тысячи рублей в месяц, а в детдома направляется огромный поток денег. Понятно, что детские дома будут развиваться быстрее, чем опекунство.          — Совершенно верно. Я три года ставлю вопрос на уровне правительства: не стали ли мы заложниками этой системы, когда детские дома — это отдельная индустрия, которой выгодно, чтобы наполняемость не снижалась? Если руководитель честный — денег детдому хватает на всё. В одном из детских домов Московской области содержание ребенка — €4700 в месяц. Там есть бассейн, спорткомплекс, лошади. 

— Это со спонсорскими деньгами? 
— Я про спонсорские пока вообще не говорю. Хотите, могу и про спонсорские рассказать: как там все устроено и как на этом наживаются недобропорядочные муниципальные чиновники. 

— Но вы же говорите, что существует много абсолютно честных директоров? 

— Вот смотрите, повар в детском учреждении готовит 200 котлет. Ну одну котлету он возьмет себе? Это повар, он может не 200, а 210 котлет сделать. Конечно, что-то он возьмет себе. Он целый день на работе, конечно, возьмет. Это такое правило, еще с советских времен установленное. Дальше завхоз, который там заведует гвоздями. Возьмет он два гвоздя? Конечно, возьмет. Не пойдет же он в магазин за гвоздями. 

— Есть разница: взял два гвоздя или перенаправил половину бюджета детского дома себе в карман. 

— У нас за первый год было 60 таких уголовных дел. На следующий — уже больше ста. Везде находим нарушения. Про образцовый детский дом я рассказывал? Идет директор, такая гордая. Зашли в комнату к мальчикам, а там на полке порнография. Причем откровенная такая, все по коробке видно. (А вокруг журналисты, комиссия.) Они начали придумывать самые невероятные версии, мол, мальчики шли зимой и в снегу на улице нашли. 

— А на чем они их смотрят? 

— На DVD. Да что там! Вы знаете, что у всех детей в детских домах есть мобильные телефоны? Я тут полемизировал месяц назад с Венедиктовым в твиттере. 

— Где вы написали ему «Веник»? 
— Ну он мне — Паша, Паша, а я ему — Веник. 

— Это когда он сказал, что лучше бы вы ездили по России, а не по Америке? 

— Да. Когда мне говорят, что Астахов не знает, что творится в России, как я должен реагировать? Вы откройте сайт rfdeti и посмотрите, сколько дел мы расследуем, на сколько ситуаций мы реагируем каждый день. 

— Сколько обращений в день? 

— В день я не считал, но за 2012 год было около 16 000 в электронном виде и около 5000 в бумажном. Вот тут ловушка для чиновника: мы обязаны рассматривать все обращения и реагировать в течение месяца. Если я не отреагировал в течение 30 дней, моментально получаю иск в суд. 

— Недавно вы оказались в центре политического скандала. 

— Когда развилась эта острополитическая дискуссия, поднялось это цунами, я оказался на гребне, и все это обрушилось на меня. Почему? Это как отсроченная реакция. Когда Медведев пригласил меня на эту должность, я сказал: «Дмитрий Анатольевич, я соглашаюсь, но предупреждаю — работать буду жестко и будет много недовольных». Что странно, это не произошло сразу. В первый год — сто с лишним уволено, сто с лишним уголовных дел. Все напряглись, притихли. Проходит два года. Путин в интервью говорит: «А, Астахов, вы работаете уполномоченным, я посмотрел, вас даже бояться стали в регионах, даже губернаторы побаиваются». И я понял, что сейчас будет обратная реакция на его слова, и она случилась — вот этот самый остро­политический момент. 

— А мне кажется, что это была реакция не на вашу работу, а на «антимагнитский закон». 

— Это была реакция на принятие закона, но получилось, что попал я. Повод был действительно принятие закона, но негативную энергию недовольства надо было на чем-то сфокусировать. Ее вылили на меня. Это была еще и отсроченная реакция недовольных моими действиями. Я еще не рассказал, сколько мы пресекли случаев, когда пилят гранты, пилят деньги. Я не Навальный, не занимаюсь расследованием распилов, но я видел, сколько денег таскают директора детских домов, губернаторы, чиновники от соцслужб. У нас же три миллиарда в год государственных денег выделяется общественным организациям. На эти три миллиарда можно было построить гражданское общество и решить массу проблем. А теперь посмотрите, на что они тратятся, — это же все прозрачно. Открываешь отчет: разработать концепцию над концепцией о концепции под концепцией чего-то. Провели 25 «круглых столов». На что вы потратили деньги? На кофе-брейки? Я всегда об этом писал, не могу молчать. Я не распределяю финансы, но понимаю, что деньги, уведенные у государства таким способом, не потрачены на конкретную семью и конкретного ребенка. Надо деньги отдать в семью — родную или приемную, но не алкоголикам раздать: «пейте дальше», а так, как это делают в Тюмени с 2003 года. Приезжает к вам такая летучая бригада: «Мамочка, пьете? Пьете. И ребенок у вас непонятно какой, ходит непонятно в чем. Лечитесь? Что у вас, работы нет? В деревне живете? О’кей. Даем вам 30 кур, 20 гусей, 2 коровы и 5 коз. Но условие — вы лечитесь». 

— И потом 30 кур, 20 гусей, 2 коровы и 5 коз ходят непонятно какие, непонятно в чем?

— Им после этого помогают — корма поставляют. Такие люди потом пишут: «Ура, нам дали корм для кроликов!» А люди, которые в этом не разбираются и пишут всякие посты, просто не понимают, какое это счастье — получить субсидию на корм для кроликов. «Если вы в городе живете, давайте мы поможем вам открыть малый бизнес: булочную, кафе или швейную мастерскую». 

— Мне кажется, не любой трезвый человек потянет организацию малого бизнеса в нашей стране, а уж если человек пьющий... 

— Потянет. Когда вас курирует государство, это работает. У нас выросло поколение, которое­ на любой аргумент говорит: «Ну есть же Америка!» Я понимаю, что идеализирование Америки многим помогает просто не сойти­ с ума. Я сам немного был в этой роли. Я учился в США. Посмотрел американскую жизнь и понял, что идеализация далека от действительности. Понимаешь, что это абсолютно полицейское государство, что становишься абсолютно прозрачным. Если ты средний человек, каких большинство, про тебя все знает полиция, соседи, почтальон, который два раза в день приходит, и ты себя комфортно чувствуешь. Но если ты немного отличаешься — хочешь немного большего, хочешь чего-то добиться, по-другому себя позиционируешь, — то начинаются вопросы. 

— Может быть, такой общественный контроль со всех сторон эффективнее, чем когда раз в год приезжает уполномоченный по правам ребенка, устраивает всем нагоняй и уезжает? 

— Мы ушли от этого в 1991 году с распадом Советского Союза. Мы под этим контролем жили 70 лет. Америка для меня — это Советский Союз наоборот, а по модулю — одно и то же. Америка — это СССР в хорошем смысле. 

— Вы пострадали из-за «закона Магнитского», благодаря которому некоторые наши чиновники теперь не могут поехать в «СССР в хорошем смысле». 

— Я, кстати, знаю многих из этого списка по долгу адвокатской службы. Им Америка и не нужна вовсе. 

— Но вы стали символом «закона Димы Яковлева». 

— Для меня это загадка, почему я стал символом этого всего. Когда я пришел, я не знал, что такое иностранное усыновление. 

— Когда вы только пришли на этот пост, то сразу заявили, что не будете препятствовать иностранному усыновлению. Вы же готовили двухстороннее соглашение с США по этому вопросу и утверждали, что хотите дать нашим детям «возможность увидеть другую жизнь». Что изменилось за два года? 

— Все правильно. В апреле 2010 года передо мной встал вопрос изучить иностранное усыновление. Мне позвонил дежурный ГУВД и сказал: «У нас в отделении “Тверское” сидит мальчик шести лет, приехал из Америки с записочкой, Артем Савельев. Вы могли бы приехать?» Я попросил объяснить, есть ли у нас с Америкой договор. Мне сказали, что нет — 16 лет уже так работаем, договора нет, потому что американцы отказываются подписать. Ночью мне звонит генконсул Америки и грозит международным скандалом, мол, вы забрали гражданина Америки. Я сразу связался с Лавровым и Медведевым — они тоже были возмущены. Спросили о моем мнении по дальнейшим действиям. Я отвечаю, что фактически никаких договоров у нас нет, а огромный поток детей каждый год идет в Америку. 

— При этом единственный возвращенный — Артем Савельев. 

— Третий. О первых двух случаях никто не знает. Первый был еще в 1995 году, второй в 2004–2005-м. Приемные родители наплевали на законодательство и в обход суда и официального отказа, не отменяя усыновления, просто взяли и отправили ребенка назад. Я говорю: «Это не собачка, не бандероль, это ребенок. У вас есть решение русского суда об усыновлении, вы с ним приехали в Америку и легализовались. Как вы можете так поступать?» Тогда я предложил ввести мораторий на американское усыновление. Мы не можем себе позволить отправлять детей без всякой гарантии. К тому же, как выясняется, за огромные деньги. Агентство, которое занималось Артемом Савельевым, за 2009 год задекларировало доход $4,6 миллиона. И это только на наших сиротах. 

— Ну это же русские? 

— Нет, заблуждаетесь. И деньги, и ребенка получают американцы. 

— Наверное, какую-то часть это агентство коррупционным образом оставляет здесь. 

— Безусловно. Они кормят всех тех жучков, которые около этого пасутся. 

— Скорее всего, тех же руководителей детдомов и органы опеки. 

— Допускаю, что так оно и есть. Но мы мало кого ловили за руку, потому что это очень закрытая коррупционная схема. Это конвейер, естественно, не бескорыстный. 

— Почему нет стимула заниматься усыновлением здесь? 

— Потому что за это не платят. Русские родители бесплатно берут. Я говорю, что надо создавать договор. Без договора детей нельзя отдавать. Я как юрист понимаю, что я в Америку сейчас повезу мешок картошки, и его без документов туда не пропустят. А ребенка можно. 

— Я понимаю, что должна быть законодательная база, но зачем было называть это «антимагнитским законом»? Это провокация со стороны Государственной думы? Они вас как тепловую ловушку отстрелили? 

— Не я его так назвал. К «закону Магнитского» это вообще не имеет никакого отношения. Я с апреля 2010 года говорю о моратории. 

— А что вы просто по-человечески чувствуете? 

— Что у нас свобода слова просто процветает, потому что в Америке такое было бы невозможно. То, что происходит в блогах, постах, твитах, журналах, — это не жизнь. Сегодня это может быть средством общения, но это не жизнь. Вот о таком человеке, когда он окончит жизненный путь, никто не напишет: «Он 20 лет был блогером». А если обо мне напишут, что я пытался изменить мир, сделать жизнь детей немного лучше, даже если не всегда это получалось, — мне этого будет достаточно. 

— Многие связывают взлет вашей карьеры с тем, что когда-то Резник пригласил вас работать над делом «Медиа-Моста». 

— Взлет карьеры. Посмотрите дела, которые я вел. Первая публикация обо мне вышла в газете «Коммерсантъ» в апреле 1994 года. Мне удалось интересное дело найти об ограблении ювелирного магазина. Я защищал мальчишечку, который шел по статье 93-й. (Еще советский кодекс был. — Прим. К.) Хищение госимущества в особо крупных размерах. Санкция одна — расстрел. Но в это время стал меняться закон, мне удалось доказать, что ювелирный магазин, который он ограбил, за две недели до этого приватизировался и это общественное имущество, за которое наказание до трех лет условно. И парня выпускают из-под стражи. 

— То есть украсть браслет у государства — это расстрел. А этот же браслет у его владельца — общественное порицание? Вы много комментировали дело «Медиа-Моста» и говорили, что у нас нарушаются базовые права. Более того, через год, когда вы получили звание почетного адвоката России, вы сказали: «До тех пор пока прокуратура будет слепо выполнять пожелания власти, каждый может считать себя подозреваемым». Изменилась с тех пор ситуация? 

— Я всегда был очень конкретным с привязкой к конкретному делу. 

— Вы до сих пор считаете, что это было политическое дело? Дело «Медиа-Моста» и дело Гусинского. 

— Что касается этих дел... Почему для меня всегда было сложно прийти на государственную службу? Я всегда сторонился политики. В этих делах мне удавалось сохранять баланс и не лезть в политику. Я вижу нарушение прокуратуры и говорю: вы, ребята, действуете незаконно. 

— Они действовали незаконно, потому что слепо выполняли желание власти. 

— Они по разным причинам это делали незаконно. Я говорил, что конкретно в этом деле, конкретно в этой ситуации, применительно к этим доказательствам, к этим протоколам, к этим следственным действиям. Это никак с политикой не связано. 

— Изменилось ли что-то за 11 лет? Вы следите за «Болотным делом», за делами против Навального? 

— К сожалению, я приостановил свой статус адвоката и не могу критиковать. 

— Но вы можете как эксперт оценить ситуацию. 

— Я могу много чего оценить, но если я начну туда залезать, у меня не хватит времени проверять детские дома и заниматься детской темой. 

— Вы производите впечатление человека, который сканирует всю реальность вокруг. Я не сомневаюсь, что вы следите и за делами Навального, и за «Болотным делом». Знаете их содержание и в курсе, что там сидят люди, которых 6 мая даже на площади не было. 

— Быть государственным чиновником — это особая ипостась. С одной стороны, ответственность, с другой стороны, это делает тебя уязвимым. Чиновник подобен мухе, его можно убить газетой. 

— Какой смысл в адвокате и в суде, если 99,6 процента приговоров по уголовным делам у нас обвинительные? 

— Когда вы попали под обвинение, вы, наверное, попросите адвоката защитить вас, даже зная, что 99 процентов приговоров — обвинительные. Когда вам грозит шесть лет тюрьмы, а вам говорят: хорошо, два года условно. Как вы будете себя ощущать? Обвинительные приговоры бывают разные. 

— Вы не хотели лезть в политику, но в 2008 го­ду создали движение «За ­Путина». 

— (Смеется.) Никогда не было движения «За Путина». Было «Российское общественное движение в поддержку Путина Владимира Владимировича». 

— Вы выступали за третий срок? 

— Я никогда не выступал за третий срок, потому что я адвокат и понимаю, что по Конституции это невозможно. Я вам рассказываю — движение было не за Путина. Я стал смотреть, о чем говорят люди: зарплату стали платить, прекратили войну, экономика стала расти. Многие вещи позитивные, которые никто не отрицал. Не 2008-й, а 2007-й­ год, кстати. 

— Движение «За высокие цены на нефть», может быть, стоило организовать? 

— «В ком есть и совесть, и закон, тот не украдет, не обманет, в какой бы нужде ни был он; а вору дай хоть миллион — он воровать не перестанет», — Иван Андреевич Крылов. Дураку дай миллиард с ценами на нефть по $1000 за баррель — он ничего не сделает, или вору дай. 

— В принципе, многие сейчас так описывают ситуацию, что именно вору и дали. 

— Ну да, мы от голода выходим на Болотную площадь, пишем блоги в твиттере, нам есть нечего, обуться не во что. 

— Вы видите, что между двумя лагерями нет диалога? 

— Диалога нет. Взаимные упреки. Но я не вижу, что все общество расколото. Есть группа людей, может быть, наиболее активных в интернете, но если завтра это выключат все... выключат интернет на один день... Я два дня назад был в Якутии, уезжал от Якутска на две тысячи километров, попал в зону в Верхоянском хребте, где вообще не было связи, только спутниковый телефон. Я вдруг понял, что жизнь-то — вот она, не в ящике, не в интернете, не в твиттере и не в обсуждении проблем с карамелькой за щекой. Хотите увидеть реальную жизнь, реальные дела? Поехали со мной по регионам — увидите, как я работаю. Послезавтра — Саратов, на следующей неделе — Екатеринбург. 

— Я бы поехал в Екатеринбург. 

— Ну поехали.