Как обычно по четвергам -  интересная статья из журнала Story. На этот раз - из предпоследнего ноябрьского номера, поскольку в конце года журнал перестанет выходить. 

Отрывки из интервью, подготовленного Верой Харитоновой

В детстве Оля Кормухина прыгала по гаражам. Нет?

Точно абсолютно. Один раз не удержалась на краю и так хлопнулась с веранды в детском саду, что отбила себе все пятки. Пацаны принесли меня домой, как птицу раненую, под крылья. У меня ноги волочились по асфальту. Как вспомню детство – сразу эта картина.

Подраться с мальчишками было не слабо?

Да за правду – хоть на виселицу. Ввязывалась в драку быстрее, чем успевала испугаться. У меня кулаки опережали мозги всегда, не только в детстве. Я и в хоккей играла – нос шайбой перебит, коленки тоже. Но боль ведь не самое страшное. Страх смерти был больше. Лет в шесть будила маму чуть ли не каждую ночь и спрашивала: «Мам, неужели я умру?» Мама отвечала: «Ну, умрешь, станешь травкой». А я рыдала: «Не хочу травкой!» Или был ещё такой сон, повторявшийся, – я на Нюрнбергском процессе сужу Гитлера, а в кармане у меня пистолет. И вот сейчас я выстрелю, и за всё ему, гаду, отомщу – и на этом месте всё обрывается. Понятно, откуда эти сны и фашисты в рогатых касках – шло зомбирование военными фильмами. Холодная война во сне и наяву. Да мало ли чего я боялась? Уколов боялась – под парту пряталась от пирке. Мама тогда сказала: «А ты иди первой. Не дожидайся, пока другие тебе про свои страхи расскажут». Ещё у нас была гора в Нижнем Новгороде, километровый обрыв к Оке, где Ока и Волга сливаются, а наверху стояли наши дома. Как же я боялась высоты! Я с этого обрыва спускалась, зажмурившись, цеплялась за кусты и траву, а потом поднималась. И когда забиралась наверх, испытывала такое счастье! Это состояние, мне кажется, я с тех пор всё время ищу. Не важно, в чем ты себя побеждаешь, важно само преодоление.

Оля, но ведь петь-то вам нетрудно? Когда у человека голос и талант, всё легче. Или наоборот?

Во-первых, голос у меня не был таким в самом начале, как сейчас. Я много над ним работала. Очень много. А потом, голос – это так мало. Это так мало, если бы вы только знали! Главное в пении – интеллект. Это хорошие книги, хорошее кино, хорошее общение. Это, кстати, не мои слова. Это оперный гуру Елена Васильевна Образцова говорит, ей-то уж можно поверить. Голосистых много. Вышел человек – встал, как памятник, отпел. Да, голос классный. Ну и что? Мне и спросить-то у человека нечего. Не получу я глубокого ответа на глубокий вопрос. Да просто даже на вопрос: «А зачем ты поёшь?» – не получу. Чем больше дар, тем больше ответственности. Невозможно золотым молотком заколачивать ржавые гвозди. Важно и то, что ты будешь петь. С каким отношением к людям, музыке, себе выходишь на сцену. Может, и не стоило бы так заморачиваться, но у меня не получается по-другому. И когда мне петь трудно по физиологическим причинам – горло болит, например, – как правило, бывают самые классные концерты. Люди не видят усилий, которые я делаю, но зато этот труд внутренний, огромный каким-то образом до них доходит, они чувствуют мощное приложение силы там, где соприкасаются наши души. Когда тебе тяжело, появляется особая глубина. И в определённый момент ты и зал становитесь одним целым. И этот момент в концерте я обожаю. Когда я понимаю, что я не кукловод, как какие-то рокеры поют – «нервы ваши прикручены к пальцам моим»… Мне этого не надо. Мне нравится слово «соборность», когда мы становимся одним целым, тогда возникает водоворот энергии. И нет границы, где кончается сцена. И нет границы между тобой и другими. И ты со всеми, и все с тобой…

А из зала кричат: «Оль, «Кукушку» давай!» То есть Цоя. От вас хотят протестных песен. И только. Не надоело? Вам самой-то это близко?

Да, людям хочется мощного пения. А «Кукушку» я пою, как воин-одиночка, который не потерял надежду. Мужские песни мне больше подходят. В них есть борьба, драйв, нерв. Женские – они какие-то сопливые. Раньше были сильные женские песни, у той же крохотули Розы Рымбаевой, а теперь нет.

А это не в тренде. Идеал женский поменялся. В советские времена актуальна была женщина друг, товарищ и единомышленник, теперь – блондинка за рулем, она же стерва.

Услада. Услада не для души, а для тела. Но ведь всё разом рухнуло, провалилось в тартарары. Отчего народ в 90-е забухал? Работы не было? Тяжело жили? Так в войну было ещё тяжелей. Потому что перевёртыш произошёл. Все, что осуждалось — стяжательство, корысть, карьеризм, – всё и расцвело. Белое стало чёрным, чёрное белым. Я на заре своей туманной юности артистической так была уверена, что я что-то хорошее делаю, я и песни выбирала тщательно, ставила себе высокую планку. Песни были намного лучше меня, и сердцевина творческая была настолько глубже и богаче того, что происходило в жизни. Я часто рассказываю, как в 1993 году проехалась по московским баррикадам. В книжках такой ореол у этих революций, а когда сталкиваешься с этим лицом к лицу, происходит страшный облом. Потому что понимаешь, что этого вообще быть не должно. Не имеет права на существование. Это насилие, и не только друг над другом. Над собой. Я тогда крамольную мысль допустила – и вот для этих людей я пою? С такими мыслями к ним иду… С такой любовью. И к кому?

Мысль эта меня жгла. Не давала покоя. Наверное, я слишком высокого мнения была о себе. Включите радио «Шансон» – вы обалдеете. Но оно пользуется спросом. Отъезжаете от кольцевой километров 100–200 – там звучит только такая музыка. Потому что у нас большой концлагерь всю жизнь был, и женщины получали мужчин либо после войны, либо после тюрьмы. И эта блатная романтика в 90-е годы полыхнула по второму кругу. А все духовное стало проходить по разделу «прошлое». Ну или «пафосное». Оно высмеивается, а люди, которые этим занимаются, как раз и существуют в более-менее культурном пространстве только благодаря тому, что это «прошлое» ещё есть. Душевные песни, конечно, нужны. Это лучше, чем просто бесчувствие. Или беспредел с матом. Я не буду называть имен, их и так все знают. Стас Михайлов – это далеко не худший вариант, поверьте.

Иногда приезжаешь в небольшой город, в гостинице в ресторане слышишь такой набор – уныние нападает. Уныние. Самое страшное состояние. А людям это нравится – рассматривать свои болячки. Упиваться ими. «Ах, ты меня не любишь, ты меня забыла, ах ты такая-растакая». Разве об этом можно петь? Разве это может помочь излечить раны? Душевность – враг духовности. Потому что это подмена. Доброта всегда строга. Любовь чаще говорит «нет» – меня так учили. И я убедилась, что это так. Только добрый скажет вам вещи, от которых станет не по себе. Мой младший брат в своё время заявил: «Пока ты держишь в одной руке рюмку, а в другой сигарету, не смей даже заикаться о Боге. Тем более в присутствии посторонних». Рубил не по-детски, и мне это помогло.

И что? Разве это сподвигло уйти со сцены? Только ли оттого, что не идеальна?

Для многих я резко пропала, а для меня постепенно накапливалось, и в определённый момент отрезала эту пуповину. Я не хотела жить в мире, где всё перевернуто.

И как это, с голосом и талантом не петь совсем?

Почему? Я пела. Очень много пела.

В церковном хоре?

Не только. Я перепела всю классику. Не на публике, нет. На публике меня бы разорвало. Я вижу своих знакомых, которые пытаются совместить воцерковление и мирскую жизнь активную – вечеринки, тусовки – ох, и рвёт их на флаги. Я им говорю – вы с меня пример не берите, я двоечница, но я знаю, к кому пойти двойки исправлять.

А к кому?

Я вначале жила в Москве, в обычной квартире, но от всего отгородилась. Вся стена в иконах и много книг. Телевизор вообще не смотрела. Кассеты – только про старцев. Ничто другое меня не интересовало. Мы тогда разменивали и оформляли квартиру для брата – у него большая семья. И всё было на мне. Ходила по инстанциям, потом на рынки строительные. Я так стоически проходила все эти испытания, потому что знала, что вот вернусь вечером домой, выпью чая и пойду в свой уголок на встречу с Богом. Это было самое дорогое существо, дороже всех родственников, всех романов и любовей всей жизни. Такое счастье были эти ночные часы. Все, что я ночью вычитывала у святых отцов, – это была теория, а днём практика – задачи решать.

Ходили слухи, что вы вообще ушли в монастырь.

Конечно. Либо в монастырь, либо спилась. Каждому, как говорится, своё. У меня не просто так это желание возникло. Просто я много ездила, смотрела, и вот эта вот атмосфера… В хорошем монастыре такая любовь царит. Там хочется остаться. Конечно, везде бывают проблемы, конфликты, но если место правильное, то всех, кто падает, там готовы простить. Такое в монастыре устроение. Мне казалось на тот момент, что монастырь – единственный для меня, честно скажу, красивый путь. Именно красивый. Мне казалось, что я должна приносить пользу своим творчеством. Что у меня особая миссия, что я не имею права петь ширпотреб. Всё время выше и выше задирала себе планку, а проехалась по баррикадам и подумала – что толку метать бисер, если они вон что вытворяют? Убивают друг друга, и никто не может объяснить, зачем.

Мне всегда хотелось этот мир менять. Я всё время забывала, что менять его надо с человека в зеркале. Как это ни высоко звучит, но не могу я жить для себя. Я так устроена. Не умею, мне неинтересно, мне просто скучно жить для себя. Я буду придумывать себе занятия, чтобы это было для кого-то, ради чего-то. И вот я вычитала, что самый трудный путь – это путь молитвы, самоотречения. Молитвы за весь мир. Но за весь мир могут молиться только монахи. И решила, что это как раз для меня. Раз не музыкой, значит, вот так.

Монастырь меня не пугал, как многих, потому что… Что такое монах? Моно – это один. Ты и твоя душа. Причём я не задумывалась, как это будет происходить. Служение, и всё.

А старец Николай на служение не благословил...

Это удивительно было. Сказал – нет, тебе не в монастырь, а венчаться. А как? Во-первых, 37 лет, куда уже? Когда воцерковлялась, я выгнала мужа. Порушила все старые связи. Пообещала себе, что никогда ни один мужчина ко мне не приблизится. А тут – венчаться.

Оль, но вы уже пятнадцать лет замужем, и муж ваш, Алексей Белов, из той же среды. «Парк Горького» и здесь гремел, и в Штатах в кустах не затерялся. Он-то как оказался в том же месте, в тот же час? Это что, случайность?

Я в случайности не верю. Я всегда говорю: «Если Бог звонит, надо снимать трубку». Я Лешу и раньше встречала, ещё в той, прошлой жизни, просто много лет не видела, а, встретив в монастыре, окликнула.

Оль, а как вышло, что при таких установках монашеских и муж замечательный, и дочка? Старец Николай ведь сказал, что детей у вас не будет?

Нет, он не то сказал. Я ему говорила, что хочу в монастырь, но есть у меня одно искушение – что я ребенка не родила. Я понимала, что желание монашества – от вынужденности, неизрасходованности. Старец спросил: «А сколько тебе лет?..» Сказала. «Да ну, не будет детей». И тут я зарыдала. Мне так стало горько. И не потому, что меня обидели. Мне так стало горько, потому что это справедливое воздаяние за всю мою прошлую жизнь. В этой горечи, я вам честно скажу, присутствовала и сладость некая от этой справедливости.

Продолжение читайте в ноябрьском номере Story